Арденны
Шрифт:
— Простите, не могли бы вы… — Маренн остановила ее.
— Да, я слушаю, — хозяйка повернулась, глядя на нее с любопытством.
— Не могли бы вы попросить гауптштурмфюрера Рауха подняться ко мне. Он должен быть внизу.
«Зачем? Зачем?» — спросила себя Маренн.
— О да, конечно, — улыбка, скользнувшая по губам фрау Аделаиды, как бы свидетельствовала — «я так и думала». Но от дальнейших комментариев она воздержалась, сообразив, что Маренн это не нравится.
— Я обязательно передам вашу просьбу гауптштурмфюреру, — пообещала она и вышла.
Дверь тихонько закрылась.
«Вот болтушка, — думала о фрау Аделаиде. — Она мне завидует. Конечно, есть чему позавидовать. Особенно, когда надвигается танк, а у тебя только пистолет в кобуре. Вот только руки у меня не хрупкие. Тонкие, но не хрупкие. Очень сильные. Иначе какой из меня хирург? Но она вправе этого не знать».
Хозяйка снова заглянула. В ее взгляде мелькнуло недоумение.
«Она удивилась, что я оделась, — догадалась Маренн. — Она думала, я буду ждать его голой. Дама с фантазией, ничего не скажешь».
— Я ему сказала, — сообщила фрау Аделаида. — Он придет. Правда, красивый молодой человек, фрау, — снова похвалила она Рауха. — Только очень усталый. По-моему, он засыпает на ходу. Но рядом с вами он живо проснется, уж я-то знаю, — она снова как-то заговорщицки улыбнулась и исчезла.
«И откуда она все знает, — подумала Маренн, застегивая китель перед зеркалом. — Видно, в молодости имела большой опыт. Да и сейчас не отказалась бы. Возможно, и соблазнит кого-нибудь, когда муж захрапит, коли уж он так ни на что и не годен, как она выразилась. У нее просто зуд какой-то. Заскучала здесь, в Ставелоте. Американцы ее не вдохновили. Еще бы — деревня по сравнению с „Лейбштандартом“. Подумаешь, какие-то фермеры или маклеры. Не та фактура, не тот размах. Да и культура — не та. А дама, сразу видно, со вкусом к жизни и всем ее удовольствиям».
Она закурила. Подошла к окну — падал снег, было тихо. Только изредка внизу слышались мужские голоса. Солдаты и офицеры выходили на двор, возвращались в дом. Кто-то еще возился с машинами, готовя их к завтрашнему дню.
В дверь снова постучали. На этот раз она сразу поняла — Раух. Она повернулась.
— Входи.
Он перешагнул порог. Как и говорила фрау Аделаида — высокий, красивый, в свежайшей рубашке и в аромате парфюма от Хьюго Босса.
— Мне сказала хозяйка, что ты звала меня, — проговорил он сдержанно, даже холодно.
— Да, это так.
— Я слушаю.
— Ты слушаешь? — она покачала головой, улыбнувшись. Положила сигарету в пепельницу.
Потом подошла к нему почти вплотную, сама расстегнула пуговицы на своем кителе — сквозь светлую рубашку просвечивало тонкое кружево белья на выступающей груди.
Раух опустил глаза. Его лицо, осунувшееся, бледное, стало еще белее — до синевы.
— Нет, Маренн, я не могу, — через мгновение произнес он.
— Но ты же сам хотел этого, накануне.
— Это виски, прости меня, — он не поднимал на нее глаз. — Я не должен был этого допускать.
— Я тоже. Это шампанское, наверное. «Ля гранд дам». Но ты допустил, и я допустила. Ты хочешь этого, — она положила руку ему на плечо. — И я хочу. Если так — давай сделаем. Пока есть время. И постель, — она показала на разобранную кровать.
—
— Не думай ни о чем, — она прикоснулась пальцами к его щеке, неотрывно глядя в глаза. — Он сказал, между нами все. Все так все.
— Нет, нет, Маренн, — Раух вздохнул, покачав головой. — Он просто ревнует. Это сгоряча. Он мне по-прежнему друг. И ты для него значишь столь же много, как и прежде. Не нужно, Маренн. Ты будешь жалеть об этом.
— Я не жалела даже тогда, когда мне было шестнадцать лет и я знала, что меня сватают за английского принца. Раз и навсегда лишилась возможности стать королевой, выбрав пусть не бедного, но простого художника. Чего ж мне жалеть теперь? — она отошла и села на кровать. — Теперь и вовсе жалеть нечего. К тому же американцы напирают так, что мы оба вполне даже можем не вернуться отсюда в Берлин. Ну а если и вернемся…
— Маренн…
— Ты хочешь, чтобы я сейчас пошла к нему?
— Нет. Но я не хочу, чтобы ты жалела.
— Я ни о чем не жалею, никогда. Просто делаю то, что считаю нужным. Пожалуйста, я прошу.
Она встала, подошла к нему, обняла за плечи.
— Мы тратим слова напрасно. Скоро наступит утро, Пайпер прикажет заводить машины.
По напряжению, исходившему от него, она видела: он готов сдаться. Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Дверь распахнулась. На пороге стоял Скорцени. Раух обернулся. Маренн отступила на шаг, застегивая китель. Отбросила назад еще влажные волосы. Взяла сигарету.
— Гауптштурмфюрер, спуститесь вниз. Я вас никуда не отпускал, — произнес Отто тоном, который не допускал возражений. — Это приказ.
— Слушаюсь, — щелкнув каблуками, Раух вышел.
Закрыв дверь, Скорцени подошел к Маренн.
— Что ты делаешь? Ты с ума сошла? Из-за чего? Из-за фрау Фегеляйн? Из-за Греты? Мне кажется, это какой-то бред.
Он обнял ее за талию.
— Не трогай меня, — она отошла.
— Даже так? — он помолчал. — Ты не любишь его, — продолжил через мгновение. — Меня ты не любишь, ладно, я к этому почти привык. Пустила в дом, и то хорошо. Семь лет препирательств по каждому пустяку и редкие минуты счастья. Шелленберга не любишь, тот тоже согласен, отступать уже некуда. Но не достаточно ли? Фриц тебя любит, я знаю. Но ты его — нет. И никогда не будешь любить. Зачем тогда давать надежду? А для тебя все — забава. Ты когда-то говорила, что Первая мировая война убила твою наивность. Но она убила в тебе сердце. Война тебя развратила, Маренн. Ты ничего не хочешь — ни покоя, ни уюта, ни любви, ни детей. Только твоя профессия и война, где всегда найдется кто-то, кто будет тобой восторгаться, падать к ногам. Но это твое дело. Зачем тебе еще одна жертва? Я даже не ревную, мне просто жаль. Я знаю, чем все это закончится. Тем же, чем закончилось у нас. Твоей изменой и равнодушием. Твоей изменой, — он повторил. — Не моей. Я был тебе верен. Ты не можешь этого отрицать. Как хочешь, Раух останется при мне всю ночь. Я найду для него поручение. Он мой адъютант и вынужден будет подчиниться. Я мог бы объясниться с ним, но он ничего о тебе. Он тебя идеализирует. Но ты не такова, как кажешься на первый взгляд.