Арфеев
Шрифт:
Под его ногами был уже не отец, а корчащееся в истерике существо, разум которого летал где-то в космосе. Рот издавал какие-то непонятные звуки, что-то выкрикивал, Рома слышал слабое бульканье в районе горла и эти ужасные всхлипы. И да… Чёрт возьми, да! Он наслаждался этим! Наслаждался тем, как не может вытечь кровь из разбитого носа отца. Наслаждался тем, как давил на его колени, ощущая ими спрятанные под жиром кости. Кайфовал от этих рыданий, от этих прищуренных глаз и свежего ночного воздуха. Да, воздух был просто отличным!
— Наш дом — это наш дом. И если хочешь остаться в живых, лучше вообще проваливай с города. Подонок! — Рома расквасил ему нижнюю губу и со следующим ударом сломал челюсть. Он уже не мог остановиться
Как чёртов мыльный пузырь.
Толстое тельце продолжало стонать, но уже намного тише, будто вместе с кровью из него вытекала жизнь. Судорожные всхлипы отдавались в голове приятной мелодией и были самым лучшим лекарством от мигрени. Лучше всех обезболивающих и болеутоляющих. Эти рыдания — волшебная музыка для ушей, и Рома бы дальше продолжал слушать её и превращать чужое лицо в фарш, если бы совсем рядом не заорала сирена. В ста метрах от них проехала «скорая» и укатила дальше, водители даже не взглянули в сторону узкого переулка. На секунду синий маячок осветил тёмный коридор из стен и окрасил кровь в чёрный, так что лицо отца превратилось в жуткую маску смерти, полную боли и ужаса. Увидев это, Рома разжал кулак, после чего медленно поднялся с тела.
Когда он уходил, никто ему в след ничего не кричал и даже не попытался окликнуть. За спиной раздавались лишь жалобные стоны и частые сплёвывания, заканчивающиеся всхлипом. И тем не менее Рома вернулся. Посмотрев в единственный не заплывший глаз, он сказал:
— А это за маму. — И со всей силы наступил на пах, услышав дикий вой внизу. И когда отец попытался ухватиться за его ногу, он ударил ей по виску, прекратив все звуки.
На этом всё и закончилось. Жив ли был отец или от последнего удара отправился к Алёне, Рома не знал. Впрочем, ему было всё равно. Он закатал рукава рубашки, чтобы хоть как-то скрыть кровь на белой ткани, и отправился домой, чувствуя внутри что-то…
…что-то похожее на радость.
Он снял рубашку, вытер об неё костяшки и бросил в мусорное ведро на улице.
Домой добрался с голым торсом, чувствуя, как холодный ветер вонзает в него тысячи маленьких иголок. Но ему было плевать на это. Он начал танец с мигренью, и за это время она уже успела несколько раз больно наступить ему на ноги.
Я не доживу до дома, если не приму сейчас обезболивающее.
Рома не помнил, как зашёл в аптеку и попросил таблетку от головной боли. Не помнил, как девушка в очереди предложила дать свою. Помнил лишь её озабоченный взгляд и слова, похожие на «Вам надо выспаться». Уже через минуту его встретила улица и эти звуки. Эти безумно громкие звуки и слишком яркий свет.
Он кое-как добрался до дома, смотря лишь себе под ноги. Потому что поднять голову вверх означало ослепить себя и усилить чёртову мигрень. Она скинула капюшон, и теперь Рома видел её обманчиво-красивое лицо. Острые скулы, пухлые губы, но всё мертвецки-бледное. Кожа была холстом для готического художника, так что лицо мигрени превратилось в череп, а чистые белые глаза ярко выделялись на фоне чёрной краски вокруг них. Теперь она не стеснялась и прилегала к глазу всем телом, колотя по нему маленькими кулачками. Голову застилал густой туман, поэтому мысли путались, зацепляясь одна за другую.
Танец продолжался и переходил к самой главной части.
Как только Рома зашёл в квартиру, его встретила что-то кричащая мама, но, промчавшись мимо неё, он влетел в туалет и встал на колени. Ужин отправился в увлекательное путешествие по канализации Петербурга. Поздравив его с
— Где Лёша?
На него смотрели два заплаканных глаза, один из которых постоянно подёргивался. Казалось, кто-то взял изуродованное морщинами лицо его матери и досуха выжал. Опустил её груди до живота, что в своё время были, несомненно, упругими. Перед ним стояла женщина, разрушающая себя сама, и от этого становилось невероятно грустно. Рома видел фотографии молодой мамы и даже мог бы в неё влюбиться, родись он пораньше. Но то, что она с собой сделала… Дети не должны такого видеть.
И всё же он ответил:
— Я с ним поговорил и сказал, чтобы не возвращался сюда. Думаю, он меня понял, так что теперь мы его больше не увидим.
И вот здесь началась часть, которую многие мужчины называют «Стой и терпи». Как только последнее слово сорвалось с Роминых губ, мать набросилась на него и стала колотить. Что-то кричала сквозь слёзы и давала пощёчины, но он простоя стоял, позволяя ей выпустить на себе пар. Она ведь даже не спросила, где его рубашка или почему он с голым торсом? А сразу же: «Где Лёша?» Где грёбанный Лёша? Не «как ты себя чувствуешь, сыночек? Тебе плохо?», а «Где Лёша?» Хочешь знать, мамуль? Твой бывший муженёк сейчас валяется на улице и жалобно стонет, тело его, конечно, никто не подобрал. А твой сын, который сделал для тебя больше, чем этот мандаед, получает сейчас пощёчины и терпит удары. Если бы ты ещё не кидалась слюнями, когда кричишь, мамочка, было бы вообще замечательно.
Через какое-то время она успокоилась и ушла к себе в комнату, проклиная Рому за ужасный характер. С женщинами всегда так, в любых отношениях: если будешь к ней слишком холоден, в итоге остынет она сама и оставит тебя в покое, уйдя как можно дальше. Это правило работает безотказно, но только не с мигренью.
Эта сучка обожала танцевать.
Но сейчас этот танец подходил к концу, боль ослабевала, Рома ещё раз поблагодарил ту девушку, которая дала ему таблетку. Наверное, именно на таких людях мир всё ещё держится — добрых и отзывчивых. Если тебе плохо, они помогут при первой же возможности, пусть и не в угоду себе. Их сила заключается не в мышцах или власти, а в доброте. В бескорыстной доброте, которой удивляешься в нашем мире как какой-то редкости. Но многие люди предпочитали не замечать её, а называть злом. Вышвыривание отца — мерзавца из дома — не зло, мамуль. Это самое настоящее добро, надеюсь, ты когда-нибудь это поймёшь.
Рома зашёл в ванную, плеснул в лицо холодной воды. Пару минут постоял перед зеркалом, вглядываясь в отражение своего лица, после чего смыл с костяшек оставшуюся кровь — мама её даже не заметила — и покинул квартиру.
Часы показывали пять утра, Петербург встречал рассвет, а Рома ел колбасу.
Голод был привычным последствием мигрени, так что всё, находившееся в холодильнике, тут же отправилось на стол. К счастью, танец закончился, и теперь лишь слабое эхо головной боли затухало где-то внутри. Скоро многие начнут просыпаться, выключать проклятый будильник, собираться на работу и поедут зарабатывать деньги. Но сейчас они спали, а Рома ел колбасу.
Он снимал небольшую квартирку, в которой ночевал два-три раза в неделю. Его мать была той ещё занозой в заднице, но была занозой любимой, поэтому он за ней время от времени приглядывал. Ему не хватало решимости оставить все счета на её заботу, поэтому и оплачивал их сам, потому что мог себе это позволить. Чёрт, да он мог позволить себе почти всё что угодно! Любое блюдо в ресторане, любую квартиру в городе и любую улыбку официантки! Но вот только перевоспитать маму ему никак не удавалось, сколько бы попыток не было предпринято. Если у человека нет желания меняться, он так и останется бултыхающимся куском дерьма, как бы ты его не тянул вверх.