Аргентинское танго

Крюкова Елена Николаевна

— Договаривай!

— Мертвую.

— Фу, какая чушь. — Иван шумно выдохнул и пожал плечами. Недоверчиво, искоса глянул на меня. Кажется, он мне не особенно поверил. — И это все?

— Это все. Лола врать не будет. Лола слишком меня любит. Мы подруги.

— Когда это вы успели подружиться?

— С каких это пор ты меня ревнуешь к женщине?

Я вскочила с дивана. Растерянно оглядела россыпи цветных тряпок. И это все мои тряпки, с ужасом подумала я. И это все накручивает, наверчивает на себя женщина, чтобы быть модной, красивой, загадочной, обворожительной, чтобы нравиться мужчине и публике, чтобы танцевать на сцене. Сверток! Какой-то чертов сверток я должна буду сунуть под лавку или кинуть на рельсы под поезд в токийском метро. Что это значит, Мария? Не строй из себя круглую дуру. Это значит,

что в этом свертке — смерть. В этом свертке — смерть, Мария! И пусть тебе никто ничего не говорит! Смерть!

— Я убью тебя, Арк. Я попрошу Кима. Я убью…

— Что ты бормочешь, Мара?! Что ты бормочешь?!

Я схватила с кресла черный севильский халат, расшитый желтыми и алыми розами, и уткнула в него пылающее лицо.

— Прости меня, Ванечка, родной. Черт знает что я бормочу. Я так расстроилась. Я так верю ее видениям. То, что она видит, всегда сбывается. Я так не хочу умереть, Ванечка. — Я рванулась к нему, чуть не упала, зацепившись ногой за чемодан. Он подхватил меня, сел в кресло со мной на руках, как с ребенком, я сидела у него на коленях и прижималась головой к его груди. Сухие, бесслезные рыдания сотрясали меня. Я поняла, что я выполню задание. Исполню приказ. Я поняла, что это за задание. Я слишком поздно поняла, кто такой Аркадий и его свита. — Я не хочу умирать. О, я не хочу!.. я…

Я подняла к нему горящее, как головешка, лицо. Он взял мое лицо в руки, как цветок. Как розу. В его глазах я прочитала жалость, недоверие, любопытство, тревогу. А любовь? Любовь я прочитала в его глазах или нет?

— Я хочу, чтобы мы родили ребенка, Ванечка, — задыхаясь, сказала я. — Давай купим домик где-нибудь в Пиренеях… хочешь, на Майорке… хочешь, в горах над Сухуми… где хочешь!.. И родим ребенка, Ваня, ребенка… Я так хочу ребенка от тебя… Я так хочу — мальчика… Отличного, крепкого мальчугана, хулигана, танцора… похожего как две капли воды на тебя… Ваня! Я хочу родить! Я женщина! Ты же понимаешь, я же женщина! Я же… Ну как ты не понимаешь!

Настоящие, предательски-теплые слезы полились у меня по щекам, по шее, скатывались на голую грудь в вырезе сарафана. Иван вытер мне мокрое лицо ладонью.

— Пятнадцать минут до прихода такси, — сказал теперь он мертвым, бесцветным голосом. — Ты ради ребенка бросила бы танцевать, Мара? Бросила бы свое фламенко? Наше фламенко?

— Я устала гореть на костре! — крикнула я сквозь рыдания. Он грубо оттолкнул меня от себя.

— А от поклонников ты не устала?! Кто такой этот Арк, которого ты хочешь убить?! И при чем тут мой отец?!

* * *

Самолет, огромный, чудовищный, страшный зверь. Как любого зверя, тебя надо кормить. Тебя кормят горючим, адским топливом. Заливают горючее в баки, и ты урчишь, наслаждаешься, развиваешь скорость, рыгаешь и плюешься огнем. Ты пробегаешь в широком небе немыслимые расстояния — их не пробегает ни ветер, ни облака. Люди в твоем брюхе одолевают пространство вместе с тобой. Но ты устаешь. Брюхо твое тощает. И иной раз ты даже не можешь выпустить свои когти, чтобы впиться ими в бетон посадочной дорожки. Свои шасси. И тебя пилоты, сходя с ума от ужаса и напряжения воли, сажают на брюхо, и ты так звереешь от голода и бессилия, что ломаешься пополам, истекаешь кровью, и огонь вырывается вон из твоего нутра, пожирая и тебя, и все твои кишки, и несчастных, орущих людей в твоем железном чреве.

Сколько часов они летели до Токио? Она не помнила. На нее волнами накатывал страх. Она сидела, выпрямившись, в кресле, не касаясь спиной спинки кресла, словно в нее вместо хребта вставили стальной стержень. Стюардесса приносила еду и питье на подносе — она качала головой: не надо, спасибо. Ей приносили плед, укутать ноги: холодно же в салоне, вы простудитесь! — она слабо улыбалась, прикладывала палец ко рту: о, спасибо, не надо. Когда стюардесса прикатила на тележке крепкие напитки в плоских широких бокалах — ром, коньяк, — Мария глядела мимо хорошенькой девушки, за штору иллюминатора, во тьму, в пространство. Стюардесса, наклонившись, решив позабавиться с красивой, слишком грустной пассажиркой, всунула ей в пальцы бокал коньяка. Мария вздрогнула. Заглянула в бокал. Поднесла к носу. Вдохнула запах спирта, медового винограда. 

— Попробуйте, — улыбаясь, нежненько прозвенела голоском стюардесса, — это

один из лучших коньяков мира, испанский «Гвадалквивир».

Она вздрогнула снова. Испанский?.. О, она обязательно попробует. Стюардесса ускользнула по проходу между креслами, катя перед собой изящную тележку. Мария сделала глоток. Сгусток пламени покатился по горлу, обдал глотку жаром, потом подпалил сердце, оно вспыхнуло и взорвалось. Она закрыла глаза. Закусила губу. Она положит сверток в токийском метро, и люди взорвутся. И она получит за это деньги. А если она этого не сделает? Если она этого не сделает — ей пустят пулю в лоб. И она никогда уже не родит ребенка. Никогда.

Ты платишь за одного своего ребенка жизнями других, сказала она себе, и это слишком большая плата, тебе не кажется? Она надела наушники. В наушниках играла тихая, успокаивающая музыка. Когда их самолет будет падать, музыка будет играть все такая же тихая и нежная, умиротворяющая. Так устроен мир. Музыке все равно, живешь ты или умираешь. Музыка всегда жива, и всегда одна.

А ведь Иван не знает, чем занимается его отец. Не знает. И она об этом узнала случайно. У Аркадия. Не узнала — догадалась. А потом, тогда, там, в лесу в Старой Купавне, Ким сам проболтался.

Если убийство нынче становится профессией — почему бы и ей не принять участие в диком карнавале? Страшная пляска, Марита. Почище зажигательной арагонской хоты. О, тебя хоту учила танцевать старая Хосефа Гранадос! Старая Пепа знала толк в хоте. Она танцевала хоту по всем правилам. Она выходила во двор их дома в Сан-Доминго в короткой и пышной, до колен, юбочке, голени ее были охвачены красными чулками, перевязанными крест-накрест черными подвязками, на ногах у нее были черные матерчатые туфельки, кружева нижних юбок, густо-розовые, взвивал сухой жаркий ветер; старая Пепа, с лицом таким морщинистым, что оно гляделось ржавой от старости абрикосовой корой, и с серьгами в ушах такими огромными, что они напоминали золотые тыквы, с бубном в руках, таким же старым, как она сама, выходила, горделиво на середину двора, поднимала руки с бубном вверх — и, размахнувшись, ударяла сморщенной ладонью в бубен, а тут и вступал, вскинув голову, ее седой петух, ее муженек Пакито, он сильно ударял пальцами о гитарные струны, и пошло-поехало, гитара уже исторгала эти зажигательные, трехдольные взлеты, взмахи, всплески, взвивы; и старая Пепа, наклонив шею и встряхивая бубном, уже ударяла ногой об ногу, как молодая, а Пакито, стоя поодаль, играл все рьянее, все настойчивей, будто хотел оборвать все струны, переломить гитару надвое — сколько же в нем было огня, в старике! — а Пепа уже шла по кругу двора, и мать Марии, Мария-Луиса, уже хлопала в ладоши и щелкала пальцами, и вскрикивала: «Оле!», подбадривая танцовщицу; и уже не разглядеть было коричневого измятого лица старой Пепы — она была снова молодой и горячей, и еще ни одного ребенка не родилось у нее, и еще ни одного из них не убили на войне, и еще смоляные косы были у нее, а грудь высокая, будто два круглых жарких апельсиновых шара было спрятано там, под черным арагонским платьем. «Оле! Оле!» — кричала маленькая Марита и тоже хлопала в ладоши. И, не выдержав, выбегала на середину двора, к Пепе — танцевать вместе с ней. И танцевала, подняв смешные маленькие ручки над головой, притопывая ножонками точно как Пепа. И Пакито бил по гитарным струнам, гортанно восклицая: «Хота-а-а-а!»

Этот скорпион Беер заполучил в убийцы танцорку. Танцорка, ты должна станцевать ему танец. Такую хоту, какую он никогда в жизни не видел. И не увидит.

Под ней, далеко внизу, летела, плыла, синела в тумане Япония. Древняя страна, дальние острова. Сколько стран они уже с Иваном перевидали? Почему у Родиона была такая мелово-белая рожа, когда он сажал их в самолет? Он же всегда такой розовый поросеночек. Есть повод пугаться? Повод бояться есть всегда. Христос учил бедных людей не бояться. Боящиеся, говорила ей мать, это значит неверующие; они только притворяются, что они верят, а страх ест их изнутри, и они будут гореть в аду вместе с магами, волхвами, преступниками, чародеями, гадальщиками, разбойниками, ворами, прелюбодеями и убийцами. Лолочка, подруга, и ты будешь гореть в аду тоже, Лолочка? Ты же такая красивая, такая бойкая и умная. Ты же видишь будущее. Ах да, будущее запрещено видеть. Плохая ты христианка, Мария. Ты бы хотела увидеть свое будущее.