Аргентинское танго
Шрифт:
Мария, прижимая к себе сумку, шатнулась вбок. Отбежала от Метелицы на два шага. Он стоял весь бледный. Она могла бы поклясться, что в его глазах вспыхнула ненависть.
— Я тоже знаю английский! — крикнула она Ивану. — Провались ты со своими котами и крысами! Отстань от меня! Я… сама доеду!
И она побежала, побежала от него, зигзагами, криво-косо, сначала петляя по огромному залу аэропорта, потом, увидев указатели «WC», — на них, как лодка идет на створный знак. Сумка через плечо, где паспорт и деньги, знание английского, вот весь ее багаж. Все чемоданы возьмет Иван. Пусть думает, что она поссорилась с ним. Пусть думает все что угодно.
Она влетела в надушенный, чистый как операционная, блестяще-кафельно-мраморный туалет, пахнущий лавандой и розами, хорошим мылом и отчего-то немного шоколадом, заперлась в кабинке, прислушалась к своему неистово бьющемуся сердцу. Ей стало страшно. Там, у стойки, ее ждет человек по имени Каро. Самолет из Москвы прилетел давно, он давно ждет. Смотрит на часы. Девушки с черными, заколотыми на затылке волосами, в ярком, черно-желтом, по японской моде, платье нет как нет. Сверток жжет ему руки. Или — карман брюк?
Надо отсидеться здесь пять минут, спустить воду и вылезти. Надо взять у этого Каро сверток и выкинуть его в первый попавшийся канализационный люк.
И потом — получить пулю в лоб даже не в Москве. Прямо здесь, в Токио. От того же Каро. Каро — явно человек Аркадия. Или тех, кто в Токио непосредственно связан с Аркадием. Японцы хладнокровны, они с ясной головой и холодным сердцем совершают и убийство и самоубийство. На Востоке другая психология смерти. Что ты знаешь о смерти, девочка? Только то, что твой ребенок умер, не дождавшись рожденья?
«Девять месяцев. Девять месяцев внутри мрака, тьмы. Серебряной тьмы. Девять месяцев маленький человек живет в красной теплой соленой тьме, и ему там сладко, сладко. Он зреет, как плод, переворачивается в утробе. Он поет песни и сосет палец, и слушает музыку, и плачет, если печалится. Он грезит. Ему кажется — он не родится никогда. И наступает рождение. Страх. Боль. Ужас. Красные огни. Красные водопады. Красные взрывы. Все взрывается вокруг, рвется с хрустом, обрушиваются потоки огня, воды, жестокого яркого света. Голову сдавливает обруч смыкающейся и раздвигающейся пещеры. Человека насильно выталкивают из теплой родной темноты. Из сладкого красного молока и киселя, в которых он купался. Молочные реки… кисельные берега… Девять месяцев. Сколько было моему мальчику? Четыре? Пять? Сколько ему оставалось дожить там, во мне? А если я выйду из туалетной кабинки, а меня застрелят в упор? Или из винтовки с оптическим прицелом — в зале аэропорта? За то, что я вовремя не подола к Каро и не взяла у него…»
Она осторожно, как мышкующая лиса, вышла из кабинки, огляделась. Никого. Дверь хлопнула. Она прижала к себе сумку. Маленькая грациозная японка, смешно семеня вывернутыми ножками в стучащих по мрамору гэта, в темно-лиловом шелковом кимоно с огромным красным бантом на спине, похожая на японскую куклу, процокала в свободную кабинку, мельком глянув на Марию и на всякий случай вежливо кивнув ей, незнакомой. Японцы вежливый народ. Они и с незнакомцем учтиво поздороваются. А владыку на торжественной аудиенции, если надо, самурайским мечом без страха поразят.
Мария, с колотящимся сердцем, пошла, потом побежала быстро, стремглав. Иван, судя по всему, плюнул и уехал в отель один. Скорей. Скорей, а то этот очкастый Каро уйдет! Уже ушел!
Она летела как на крыльях. «Ты так спешишь, чтобы взять у него из рук смерть?..» Он стоял и ждал ее. Восточные люди терпеливы. Восточные люди понимают: с девушкой могло стать плохо в дороге, она могла быть в медицинской комнате аэропорта, могла просто посидеть на скамье на свежем воздухе, поглядеть в широкое небо. Не все хорошо переносят перелет.
Темно-синие очки впечатались в нее двумя темными печатями.
Она протянула руки, чтобы взять то, что он принес. Старалась на него не смотреть.
— Посмотрите на меня, — услышала она тихий, твердый голос. — Я хочу, чтобы вы посмотрели на меня. Я хочу видеть ваши глаза.
Лицо против лица, обнаженные глаза — против задраенных темными стеклами, закрытых. Человек по имени Каро взял ее за руку, и она не отстранилась. Он глядел на нее из-под темных очков, а из его руки в ее руку в это время незаметно перетекла смерть.
— В сумочку, — услышала она снова его английскую тихую речь. — Положите в сумку, закройте на замок. Вы поедете с вашим спутником? На такси?
— Я поеду одна. — Она не видела его глаз, и ее это тревожило.
— Вот как. В таком случае выходите сейчас из аэропорта, идите прямо к стоянке такси. Подождите меня десять минут. Я ждал вас дольше. Я выйду следом. Я на машине. Вы поедете со мной. Дорогой побеседуем. Быстро.
Он улыбнулся ей. Она по смуглоте скуластого лица, по низкому росту — он был ниже ее — поняла, что он японец. Английский его выговор был безупречен. Она повернулась, пошла к стеклянным сияющим дверям выхода. Самолеты гудели, садились, взлетали. Она вышла на улицу, и ей в лицо ударил, чуть не сшибив ее с ног, теплый, будто с моря, сильный, как мужчина, вечерний ветер. Она поймала его губами, и ей показалось, что он соленый.
«Ким, Ким. И — Иван! Ким, красавец, наемный убийца. Много ты убил людей? Я сейчас убью их больше, чем ты убивал по заказу всю свою жизнь. Я последняя дрянь, Ким. Помнишь ту сосну? Ты вынимал иголки у меня из прически. Моя коса растрепалась, и в ней застряли хвоинки, листья, жучки. А над соснами горели звезды, помнишь? Сильный, красивый, страшный, ибо ты отправляешь народ за деньги на тот свет, безумно влюбленный в меня Ким. Ты потерял голову, правда? Так же, как твой сын потерял ее когда-то. Но твой сын ее быстро нашел. Нет, нет, Иван все так же любит меня! Он растерзает любого, кто посягнет на меня. Ким, а если он узнает? Он убьет тебя, Ким? Или ты убьешь его?! Ким, ты убиваешь людей, как тореро убивает быков на арене. Ты тореро, Ким. Ты ослепительный тореро. Я сошью тебе короткую куртку для корриды из блестящего белого шелка и разошью ее золотой нитью. Я сошью тебе роскошный костюм для убийства, Ким! Ты будешь ездить в нем на убийство! На дело… Любое дело надо делать артистично, так говорил мне отец… Мир помешан на убийстве. Разве только сейчас? Разве это не мы, испанцы, выдумали мрачную, великолепную, страшную корриду?! Праздник смерти. У смерти тоже бывает праздник. Красивый праздник. Отметим праздник смерти вместе, Ким?! Черные трико, золотом расшитая куртка, окровавленный нож в руке. И поверженный бык рядом, и его мертвый сливовый глаз с выкаченным белком синеет страшно и тяжело. И тебе больше не опасны его острые выгнутые рога. Иван, ты рогат! А разве ты мой муж, Иван?! Разве я давала тебе слово? Обручилась с тобой? Ким! Ким! Кто будет твоим быком, Ким?! Кого ты пронзишь навахой, ударишь в загривок — или полоснешь по горлу, под подбородком, там, где течет мощная кровеносная жила, как красная река?!»
Японец тронул ее за локоть. Ветер развевал ее волосы.
— Вот и я. Идите, прошу вас, к той машине, красной, направо.
«И „мицубиси“ красная, как кровь». Мария распахнула дверцу. Мужчина стронул машину с места. Она пошла свободно и плавно, как по маслу. Какие дороги! Асфальт глаже зеркала. Тридцатый век, сказал Иван?
Навстречу им понеслись огни, огни, огни. Ночная автострада завораживала своим бесконечным ленточным бегом. Огни вспыхивали, когда они въезжали под землю и долго, долго, целую вечность, ехали под землей, потом внезапно вырывались на волю, под яркие разноцветные фонари, под звезды, в перекрестья и развилки свивающихся и развивающихся дорожных серпантинов. У Марии слегка закружилась голова. Она поднесла руку ко лбу.