Аргентинское танго
Шрифт:
— Отлично. Тогда я предоставляю тебе эту возможность.
— Какую?
Меня всего обдало холодом. И, когда я спрашивал, я уже понял.
— Ну как же. Сам будешь иметь честь.
— Арк!..
— Она мне не нужна больше. Она отработала свое. Она мне надоела. Я сделал на ней и деньги, и нужные мне телодвижения. Она уже шлак. Да, отменная танцовщица, может быть, даже великая. Но это не меняет дело. Она мешает мне жить. Я не хочу, чтобы она была. Жила. Я хотел ее убрать сам. Я хотел приказать Метелице сделать это. Но Метелица сам попался на ее крючок. Крючок вырвали из губы вместе с мясом, но мой лучший киллер сгинул. Это детали. Я его найду. А ее искать не надо. Она ведь не только моя, но и в какой-то степени твоя девочка, Станкевич. Собственность твоя. Поэтому я размыслил так: чтоб мне ручки не пачкать, лучше давай-ка ты это все сваргань. Фантазия у тебя буйная, дружище, я догадываюсь. Такие шоу закручивать! Закрутишь и ее последнее шоу, я так полагаю, блестяще.
Так, так, так. Я знал, что нельзя было ее выводить на Беера. Нельзя было ее продавать Бееру. Я, профессиональный продюсер, сосватал ее не тому владельцу концертного зала. Концертный зал Аркадия Беера называется — «СМЕРТЬ». Да разве я этого не знал! Знал, конечно!
— Аркадий, — сказал я хрипло, откашлялся, но горло опять перехватило, — Аркадий, послушай… может быть…
— Никаких «послушай» и «может быть» быть не может, — сухо оборвал меня он. Вот сейчас я слышал, чуял, какой он, несмотря на русскую мамашу, до мозга костей педантичный немец, фриц. — Я задумал свое шоу — я его сделаю. Я буду твоим суфлером. Твоим помрежем. Если ты вдруг облажаешься в последний момент — я помогу тебе. Проассистирую, verschtehst?!
Холодный пот тек у меня по вискам, по лицу, затекал за воротник. Люди Аркадия и он сам были тайной силой на незримой черной планете, где, в отличие от раскромсанной на куски Земли, еще не была поделена облитая кровью территория. У меня не было другого варианта ответа.
— Понял. Ты поможешь мне.
Он рванул ее за плечо к себе, и она, крутанувшись, оказавшись с ним лицом к лицу, посмотрела ему прямо в глаза.
Женщина смотрела в глаза мужчине.
Там, та-та-та-там. Маленький барабанчик отбивает жесткий ритм. Ритм жизни? Ее последние секунды?
Жесткий стук. Будто кости стучат. Будто стучит железо о дерево. Сталь о сталь. Будто заколачивают гвозди в гроб. Или — в крест.
Отец, тебя убил тот, кого я люблю. Иван, зачем ты так ненавидишь меня? Иван, мне страшно. Я боюсь тебя. Но я виду не подам, что я тебя боюсь. Мне не нужен страх. Я слишком свободна для страха.
Там. Та-та-та-там. Маленький барабанчик, зачем ты сводишь меня с ума? Маленький барабанчик, ты у меня внутри. Ты во мне вместо ребенка. Ты у меня вместо сердца. И я уже не вырву тебя из себя. Белые юбки метут пол сцены. Белые оборки испачкаются в пыли и грязи. Моя белая чистая жизнь уже выпачкана вся, без остатка. В этом па — в одном-единственном — я на миг подгибаю колени. Отвратительное па. И с каким же наслаждением я распрямляюсь, и поворачиваюсь к тому, кто меня ненавидит и любит, и грудью, как воин в бою, иду навстречу ему, на него!
Поглядеть на часы. Поглядеть в газету. На этот проклятый анонс.
Закурить. Если травка поможет, если эти тинейджеры, что смолят косячки, не врут…
Отвратная травка. Тьфу. Какой сладкий, приторный привкус на губах, в глотке. Уж лучше стакан коньяка.
Вчера утром был Славка. Он повертел у виска пальцем: «Ну и долго ты тут будешь валяться, старик? Я тебе советую — помирись с Арком. Помирись! Арк умеет прощать. Точно тебе говорю. Он подкинет тебе работенку. Без дела не останешься, сам понимаешь. А не хочешь — так вали за кордон, я помогу тебе бежать. Организуем побег по первому разряду, не сомневайся! Загранпаспорт новый, шенгенская виза, не хочешь в старушку Европу драть — рви когти в Штаты, в Штаты не хочешь, да, тоже, брат, криминальная страна — вали в Канаду, там безопасно, уютно, природа на нашу похожа, хвои в лесах навалом, и даже березки есть, на лыжах зимой будешь ходить… а хочешь тепла — валяй прямиком в Испанию!.. Апельсины будешь жрать от пуза…» Я глядел на него как на больного. Слава, куда я поеду отсюда? Ведь она прилетает завтра сюда. Вон, все газеты ею пестрят. Прилетает! И я смогу увидеть ее. Хоть на миг.
«Ким, ну ты в натуре чокнулся! — Славка разгневался не на шутку. Я впервые видел, как он сжимает кулаки, скрежещет зубами, впервые слышал, как он матерится без перерыва. — Из-за бабы, епть… Из-за бабы! Кому не скажи! В твоем, мать твою за ногу, почтенном возрасте! Ким, брось! Честно тебе говорю! Ну хочешь, Ким, я щас на машине, давай-ка плюнь ты, мужик, на все это дело смачно, как мужики плюют, и разотри, а?!.. и поедем в ха-а-ароший бордель, я знаю рыбные места, такие осетрихи наживку берут, что еле живой останешься… на дно утянут… русалки… к мамаше Фэнь в „Инь“, к Арине Шахназаровой в „Тайную сауну“… голову тебе на отсечение даю — три дня терапии с девочками, париться до чертиков каждый три часа, сто тридцать градусов в парилке, потом — „Абсолютику“ от души, под закусь… потом — снова — голые тюленихи, хищные пантерочки… гладкие, умелые, так и ходят ходуном на тебе и по тебе… корейский массаж, тупица, ты что, не пробовал никогда… японские секреты… секс по-китайски, с Подглядывающим через ширмочку, через шторку… жутко возбуждает и мозги промывает до стерильной чистоты… и ты — здоров! И ты здоров навек, старик, понимаешь ты это или нет! Давай! Одевайся! Мотор стынет! Мороз же на дворе, у меня масло замерзнет!..» Мерзни, масло, мерзни. Никуда я не поеду.
Славка плюнул на меня и уехал. Я слышал только рокот мотора возле дачи.
Как удивительно, что меня еще не отыскали здесь люди Беера. Как странно.
Я жду их с минуты на минуту.
Вот-вот выбьют ногой дверь. Вот-вот вломятся, ворвутся, и даже пистолет не будут наставлять, выстрелят навскидку. Или очередью из АКМ прошьют все вокруг — старые диваны, сундуки, гнилые срубы, и меня, живого, впридачу. И все же зачем-то я держу под подушкой пистолет. Держу, ибо не хочу умереть без боя. Я мужик, и я должен сдохнуть в бою. На то я и мужик, так я полагаю.
Взглянуть еще раз на часы. Они сейчас еще танцуют.
Мой сын и она.
Я рассчитал их аргентинское время по секундам.
Я по секундам рассчитал время их пребывания в самолете, когда они полетят обратно.
Ты рассчитал, что ты ей будешь говорить, когда станешь на пороге ее артистической там, в Лужниках, с пистолетом в руке?
Я думал об этом — и не услышал, как ногой выбили ветхую дверь старой дачи.
Я услышал шаги в сенях.
Жесткие, тяжелые шаги.
Кто-то шагал по старым половицам в тяжелых, может быть, кованых сапогах.
Инстинктивным движением я напрягся, приподнялся с дивана, сунул руку под подушку и быстро, как смог быстро вытащил из-под подушки пистолет. И быстро засунул его под джинсы, под ремень — в тот миг, когда передо мной открывалась дверь.
Ее тоже выбили ногой.
Музыка взъярилась, взвилась высоко вверх — и ударила с высоты в их лица, обращенные друг к другу. И оркестр, отринув жесткий тихий ритм, внезапно грозной махиной низвергнулся вниз, обрушив на зрителей и на двух танцовщиков, застывших друг против друга на сцене, ураган, лавину ужаса, страсти, мощи.
Это была война.
Мужчина объявил войну женщине.
Женщина объявила войне мужчине.
А за ними, за их спинами, люди объявили новую войну — людям.
И никто уже не знал, кто и кому ее объявил.
Важно только было то, что она — началась.
Новый век. Новая смерть. Тьма там, где толпа. Зачем жить, когда ты можешь быть повсюду и в любое время убитым?
Переступлен последний порог. Эту войну уже — не объявляют. Эту войну — просто ведут. Каждый миг. Каждый час. Врага нет. Вернее, он есть везде. Он подстерегает тебя всегда. И ты не можешь его подстеречь, ибо он в засаде. Ты не можешь его опознать, ибо он — такой же, как ты.