Аргентинское танго
Шрифт:
Разносили коньяк. Иван поднес мне коньяк в широком бокале, нагрев его в ладони. Я выпила, и меня вырвало прямо на мое белое лебединое платье.
Сегодня их шоу в Лужниках. И сегодня же мне звонил человек, в руках которого сходятся нити новых смертей.
Почему я занимаюсь смертью людей? Почему смерть тысяч людей — моя профессия? Потому, что мир дошел до обрыва. До пропасти. А ему надо ведь идти дальше. И он не знает, куда идти. А пропасть он не может перешагнуть. И я, вот этими, своими руками, подталкиваю, толкаю его к пропасти: прыгай! Падай! Вот твоя дорога!
Мы все — актеры в театре господина Танатоса. И зрители — тоже все. И с ужасом глядим друг на друга, и дрожащими губами спрашиваем друг друга: «Я ли, Господи? Я ли?.. Или — не я?..»
Все мы. Все — до единого.
И невинное дитя. И домашняя хозяйка. И крутой бизнесмен, слюнявящий истертые баксы у банковской стойки. И танцовщица на сцене.
Эй, танцовщица на сцене, как ты там?! В самолете трясешься?!
Ничего, скоро все для тебя кончится. Все.
Или — только начнется?
Если будешь со мной — для тебя все начнется. Нет — пеняй на себя.
А хорош был нынче утром мой киллер, когда я припер его к стенке, а он швырнул мне, как собаке швыряют кость, пистолет, из-под трусов выдернутый! Я мог запросто уложить его там, на даче Пирогова, одним махом. Без хлопот. Я ж тоже его ненавижу. Как и ее. Но к ним я обоим как-то привык. Нужны мне они. Оба.
И я их обоих для себя сохраню.
Пока они не изработают себя — для меня — окончательно, до костей, до дыр.
— Галя, крепкого чаю мне! С лимоном! И с вареньем из лепестков роз… тем, сухумским!
Уже несет. Ловит все с полуслова. С полувзгляда. Хорошая девочка! Пожалуй, сегодня пересплю с ней. Эх, если бы с Галей — или любой другой — я мог бы забыться надолго! На всю жизнь…
— Отлично. Иди ко мне. Сядь сюда.
— Ой, Аркадий Вольфович… Ну что вы…
— Не морщи носик, кокетка. Ты же хочешь, я вижу.
Она, Галя, мне сказала однажды: «Я боюсь ваших глаз, Аркадий Вольфович. Они слишком светлые. Светятся… фосфоресцируют, как у волка». Я в шутку бросил ей: я же волк, Галя, разве ты не заметила?
— Какие у вас жесткие колени… Ой…
— Не ойкай. Ты не на операционном столе. Ты же хочешь, хочешь, да?..
Я запустил руку ей под короткую темную юбочку. Она послушно раздвинула ножки, как цыпленок табака на тарелке. Мне все всегда несли на тарелке. Лишь она одна, испанская черная курица, ничего в клюве не принесла. Я был с ней, да. Вот здесь. В моей роскошной гостиной. На этом полу. Около этого кресла. Я сходил с ума тогда. А она отворачивала лицо, будто внутри нее был не я, а ножка стула.
— Тебе сладко?..
— Ой, ой, ой…
Я, крепко держа ее под мышки, выпустил в нее, застонав, стремительную теплую струю, избавившись от мгновенного вожделения, и брезгливо подумал: да она же служанка, нет ничего противнее покорства. И нет ничего слаще сопротивления, борьбы, войны, да, я только теперь это понял.
— Иван, оставь меня! Я хочу побыть одна! Оставь!
— Что ты орешь, Мара, я что, ударил тебя, укусил, что ли?!.. спятила девка совсем…
— Оставь! Уйди! Сейчас же!
Он выкатился за порог моей комнаты. Я слышала, как он включил воду в ванной. Принимает душ. Смывает с себя Аргентину. Смерть с себя смывает. У, чистюля.
Я вытащила мобильный телефон из кармана. Я снова включила его. И на режим входящих, и на режим выходящих звонков. И долго, долго, целую вечность набирала я длинный, очень длинный заграничный номер.
— Але… Але-але… Это Мария Виторес, Россия… Сеньора фон Беера я могу услышать?.. Да, сейчас, срочно…
Я услышала голос старого генерала там, далеко, на другом краю света.
— Виторес?.. Это ты, Виторес?.. Ты из Москвы?.. Как ты долетела?.. Без приключений?..
— Самолет не разбился, сеньор фон Беер, видите, я же звоню вам…
— Отлично, я рад, что ты жива… В нашем деле жизнь, дарованная еще на день, это уже очень много… Мой племянник тебя не нашел?..
— Нет… Нет-нет…
— Виторес, у тебя голос плывет, тает!.. Я не слышу тебя… Твой голос не нравится мне!.. Что ты хотела?.. Говори, говори!..
— Я?.. Да, я хотела, генерал… Я…
— Говори! Приказываю тебе!
Я кусала губы. Все дрожало и плыло перед глазами. Я видела себя в пиренейской пещере под тяжелым и грубым телом насильника Франчо. Видела себя смеющейся в патио, в солнечный день, и отец хлопает в ладоши, и я танцую, хохоча, малагенью. Видела себя на залитой огнями сцене, под прибоем аплодисментов. Видела себя там, в мадридском амфитеатре, где ярилась яркая коррида. Видела себя в объятьях Ивана. В страшных объятьях Аркадия. В единственных объятьях Кима.
Вся жизнь промелькнула передо мной. Он приказал мне — говори!
— Мой генерал… Помогите мне. Вы на прощанье сказали: если тебе будет нужна помощь — обратись. Вот я прошу помощи у вас. Не отталкивайте меня! Поймите… меня…
— Да! Говори!
Слезы лились по лицу. В зеркале слез отражался покинутый мир.
— Прошу вас… сделайте для меня это…
— Почему ты просишь меня?.. Ты сама — не можешь?..
— Я сама — не смогу…
Зима на земле. Война на земле. Идет вечная война. Она просто стала другой. И мы в ней — совсем не героические солдаты, как раньше. Мы просто жалкие камикадзе. Мы просто маленькие барабанщики. И мы теряем барабанные палочки. И мы бросаем в море револьверы. И, хоть подаренная вами, старый генерал, чудом вывезенная из потрясенного взрывом Буэнос-Айреса — в аэропорту, когда зазвенел гонг контроля, я беспомощно-жалко раскрыла сумочку и пробормотала: это игрушка, железная игрушка для моего сына, я знаменитая танцовщица Мария Виторес, у меня только что была премьера в «Ла Плате»!.. а мой мальчик в Москве так ждет именно этой игрушки!.. — и мулатка на контроле, кусая губы, махнула рукой: проходи!.. — ваша превосходная «хамада» лежит у меня в сумке, завернутая в кружевные панталоны, на самом дне, я не смогу воспользоваться ею никогда. Потому что я видела, как умирают люди. Потому что я не хочу больше быть навзрыд плачущим солдатом Зимней Войны.