Аргентинское танго
Шрифт:
— Мара. — Меня опять охватило бешенство. — Ну не цепляйся к словам, прошу тебя. Ну ведь и ты попьешь, неужели непонятно?
— Непонятно, — так же ледяно процедила она. — Хотя на самом деле все очень понятно. Понятнее не бывает.
Я глядела ей прямо в глаза. Я старалась не опустить глаза вниз.
Я никогда не думала, что у живой женщины могут быть такие страшные глаза. Как у мертвой.
— Что вам понятно, Мария Альваровна? — преодолевая глупый страх, сказала я тонким голосом. — Ничего вам не понятно. Вы… лучше не оскорбляйте никого никогда! Люди, между прочим, долго помнят обиду… И унижение… Если вы кому-нибудь когда-нибудь дали пощечину — вам эта пощечина вернется! Точно вам говорю! Вернется, если вы…
— Что — если я?
— Если вы не будете молиться Богу…
Она расхохоталась. Эта чертова бестия расхохоталась во все горло.
— Молиться?! А кто тебе дал право судить, молюсь я Богу или не молюсь?! Это мое личное дело! И не тебе, дуре, в него вмешиваться! И вообще проваливай!
Иван подскочил ко мне. Закрыл меня грудью, будто бы эта сволочь готовилась меня расстрелять из револьвера.
— Не тронь девчонку, Мара! Тебе шлея под хвост попала! — Он обернулся ко мне. Губы его прыгали. — Она очень много пережила в последние дни, Наденька, прости ее… Мы там, в Буэнос-Айресе, такого навидались… такого… Да ты, небось, тут же по телевизору все видела, что там стряслось…
— Да… Видела… — Я схватила его руку. И меня дернуло током от его влажной, трясущейся руки. — Я сейчас уйду, не бойтесь…
— Не уйдешь! Ты будешь нас гримировать! — Его крик сотряс стены и зеркала гримерки. — Меня и ее!
Мария стояла, выпрямившись, ее голая, в вырезе платья, спина отражалась в зеркале. Она надела сегодня для выступления кроваво-красное платье. Как обычно, чуть выше колен, с массой красных оборок и рюшей и дрожащих воланов по ободу узкой, обтягивающей фигуру юбки. Отчего-то я подумала о том, что, если я наклонюсь сейчас к полу, схвачу осколок графина и вонжу ей, в ее ненавистную глотку, этот осколок, кровь не будет так сильно заметна на этом слепяще-красном, пламенном, как огонь, платье.
— Ну хорошо, — сказала я сквозь зубы, сдерживая ярость. — Хорошо, Ванька, будь по-твоему. Пусть она меня гримирует.
Я села в кресло, к зеркалу. Из зеркала на меня смотрело чье-то чужое лицо. Человек может за всю жизнь носить сто лиц, сто личин и сто масок. И лишь однажды в жизни у него бывает его настоящее лицо. В любви.
Эта замухрышка, эта мокрица подбрела ко мне на своих кривых, ухватом, ножках. Рахит, должно быть, в детстве перенесла. Витаминов маманя мало ребенку скармливала. И то, какие на Севере витамины. Утром треска, в обед трещочка, вечером трещища. Треска и тресковая печень, и сельмаговский чай, похожий на опилки, и сельмаговское печенье, похожее на мыло, а зимой — свежий снег вместо мороженого. Архангельская деревня, ты еще смеешь указывать мне, пиренейской отчаянной девчонке?! Я ж покажу тебе. Я… тебе…
Ее тонкие, крохотные умелые пальцы ловко и профессионально делали свое дело. Мое искаженное гневом, начинавшимся скандалом лицо стало очищаться, успокаиваться, расцветать, приобретать рельефность черт, глубину взгляда, заиграло красками. Обозначилась улыбка. Алая помада подчеркнула линию губ. Нежные румяна высветили смуглые скулы. Я глядела в зеркало, как козявка все это делает, и понимала: в каждом деле нужен гений. Эта малявка — гениальная визажистка. Только она, судя по всему, об этом не знает. Наложить единственно верный грим — все равно, что написать гениальный портрет. Я следила взглядом за беготней и полетом ее рук, за снованием над коробками с гримом ловких пальчиков, а потом я поглядела в зеркале на ее глаза. И она, подняв голову, поймала в зеркале мой взгляд.
И наши глаза в зеркале скрестились.
И наши глаза сказали друг другу:
«Ненавижу тебя».
«Ненавижу тебя».
И я почувствовала, как кожа на моей обнаженной спине дрогнула, собралась в судорогу брезгливой складки.
И дверь снова стукнула. Ее открыли наотмашь. И вошел жирняй Станкевич, озирая пространство свинячьими глазками, и воззрился на меня возмущенно:
— Как?! Ты еще не готова, Мара?! Второй звонок сейчас помреж будет давать!
Я так и обомлел: ее все еще гримировала эта ее букашка, Надежда. Господи, как они копошатся! Идиотки, ну разве нельзя было пораньше начать!
В голове моей бились слова Беера: я приказываю тебе… Я приказываю тебе…
«Нет, я не смогу ее убить, — подумал я трусливо, — она же мне ничего плохого не сделала!.. Кроме того, что я сам — ее — Бееру — когда-то — для жуткого дикого дела — продал…»
— Мара, — выдавил я из себя, как пасту из тюбика, — хватит! Останови визажистку! Надя, спасибо, вы свободны!.. Иван, а ты загримирован?.. Нет?.. Да?.. Ну и хрен с тобой, и так сойдет… Ребята, вы же убиваете меня без ножа! Так же нельзя! Я понимаю, вы влипли в Аргентине в эту историю со взрывом, вы устали после перелета, и все такое, я врубаюсь в ваше состояние, но и вы врубитесь в мое! Билеты на ваше шоу, господа, идут уже от трехсот до тысячи долларов! И я арендую этот чертов стадион! И я не хочу, чтобы потом какой-нибудь дурак написал обо мне статью где-нибудь в желтой газетенке: мол, продюсер Станкевич не мог как следует, без проволочек и задержек, организовать концерт своих суперзвезд… Антиреклама мне не нужна, господа! Ни в коем случае! Я дорожу своим реноме! Все! Баста! Вперед!
Я посмотрел на ее голую спину. На ее голые плечи. Мои подбородки дрогнули. Красива. Если б я захотел когда-нибудь — я бы тоже, как Беер, поимел ее. Нет, ты бы не смог, Родион. Ты же жирняй. Она бы плюнула тебе в толстую харю и уложила тебя одной левой. Она же училась в Школе. А ты только копошился в шуршащих баксах. И хоть в этом, дурак, преуспел.
Она обернулась через плечо. Ее подкрашенный Надеждой черный глаз вонзился в меня. Ресницы затрепетали.
— Второй звонок, Родион!
— Нет! Нет, уже третий!
«Я не смогу убить ее. Если только на меня наведут пистолет. Беер дал мне с собой яду. Он у меня в кармане. Я смогу поговорить с ней только после шоу. Господи, за что мне все это! А может, самому выпить этот порошок?! Задохнуться, посинеть — и баста… Не-ет, Родька, ты же хочешь жить! Ты же так любишь жить! Жрать, пить, считать свои зеленые лягушачьи доллары! Летать в разные страны, пялиться на то, как живут люди! Ты же никогда…»
— Мара! — Иван шагнул к ней, и я отшатнулся — я никогда не видел в глазах у Ивана Метелицы такой тьмы. — Идем!
И он положил ей руку на голую спину, и она вздрогнула, как если бы он поставил ей на спину клеймо раскаленным железом.
— Идем!
Иван положил руку мне на спину. И я захотела сбросить с себя его руку.
И он — рукой — через мою напрягшуюся спину — это почувствовал.
А ведь нам надо было сейчас танцевать вместе.
Танцевать огромное, трехчасовое шоу, без перерыва, без антрактов, которое называлось ни больше ни меньше — так просто — «ФЛАМЕНКО».