Архангельскiе поморы
Шрифт:
«Да не за скалой-ли, можетъ, гд притаилась избушка-то? — подумалъ Антонъ. — Отсюда-то и не видать ее. Покричать разв…»
Вс силы напрягъ онъ и крикнулъ. Эхо только разнеслось по горамъ, и больше ни звука.
Вдругъ Антонъ почувствовалъ, что камень, за который онъ ухватился рукою, началъ подаваться немного. Не усплъ онъ отнять руки, — камень оторвался и съ трескомъ покатился внизъ. Антонъ потерялъ равновсіе, пошатнулся, и — полетлъ въ пропасть…
Антонъ
Когда онъ очнулся, яркій свтъ ударить ему прямо въ глаза и онъ долженъ былъ закрыть ихъ. Открывши ихъ снова, онъ увидлъ, что лежитъ подъ теплымъ овчиннымъ тулупомъ, на нарахъ, въ какой-то избушк. Яркій огонекъ весело потрескиваетъ на каменк, а подл него сидятъ пять человкъ въ одежд поморовъ-звропромышленниковъ. Одинъ изъ нихъ, молодой, красивый парень, разсказывалъ какую-то сказку, прочіе внимательно слушали, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ.
— Вотъ и приходитъ баба къ колдунь, — разсказывалъ парень, — да и говорить ей: такъ и такъ, говорить, бабушка, достань ты мн живой воды, потому вода эта самая… — Тутъ парень остановился.
— Чего ты? — спросили товарищи.
— Да покойникъ-то нашъ ожилъ никакъ…
— Ну-у?..
Вс обернулись.
— Ожилъ и есть — ишь ты! — сказалъ низенькій, плотный промышленникъ. — Здоровъ же ты, дядя, — а мы ужь думали, совсмъ помрешь…
Антонъ хотлъ было встать, но не могъ, — застоналъ только. На ногахъ у него будто гири были навшены, въ спин боль, и одна рука обмотана пестрой, окровавленной тряпкой.
— Да какъ я, братцы, попалъ-то сюда? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ, — вытащили мы тебя.
— Вытащили? Откуда вытащили?
— Экъ у тебя память-то отшибло… А вотъ какъ дло-то было: возвращались мы даве съ охоты. Вдругъ слышимъ: кричитъ будто кто-то, человческимъ голосомъ кричитъ. Что за оказія? думаемъ. Неужто, впрямь, человкъ? Ужь не поблазнило-ли? Однако, подали голосъ — молчитъ. Поіщемъ, думаемъ, чмъ знать… Ладно, идемъ; туда посмотримъ, сюда — никого. Только, вдругъ, Ванюха, вотъ этотъ самый, и загляни въ пропасть. — Стой, говоритъ, ребята, чернетъ тамъ кто-то, — надо полагать — человкъ. Полно, ты! Смотримъ, — и впрямь человкъ; а это ты самый и былъ. Спасибо еще, камень тебя удержалъ одинъ, а то и косточекъ-то не собралъ бы…
Антонъ смутно припомнилъ, что точно какъ будто падалъ онъ откуда-то, боль чувствовалъ въ спин, въ ногахъ, — а что дальше было — не помнилъ.
— Да какъ вы меня вытащили-то, братцы, изъ пропасти-то? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ и вытащили. Ванюха по веревк спустился, поперекъ спины тебя обвязалъ… Ну, и выволокли. Поглядли — живъ еще, никакъ, дышитъ… Снесли на рукахъ въ избу, авось очнется, думаемъ. И впрямь очнулся… Ну, что, болитъ рука-то, а?
— Рука, братцы, сильно болитъ, да и самъ весь какъ разбитый будто, ломаетъ всего.
— Экъ вдь тебя угораздило!.. Ну, да ладно — поправишься, Богъ дастъ… Да какъ ты сюда, на Грумантъ-то [2] попалъ?
Антонъ
Промышленники слушали молча и только покачивали головами.
— А жаль Василія Семеныча, — замтилъ одинъ изъ нихъ, когда Антонъ кончилъ. — Всхъ жаль, — царство имъ небесное, — а ужь Василья Семеныча больше всхъ. Зналъ я его, хорошо зналъ, славный быль старичокъ…
2
Грумантомъ архангельскіе поморы называютъ Шпицбергенъ.
— Да вы сами-то откуда будете, братцы? — спросилъ ихъ Антонъ.
— А мы кемскіе, другъ, — изъ самой Кеми то-есть.
— И давно здсь?
— Да вотъ ужь мсяцъ живемъ. Зимовать здсь думаемъ. Вотъ и ты погости съ нами. Доживемъ, Богъ дастъ, до весны, — вс вмст домой и отправимся.
— Спасибо вамъ, братцы, спасибо…
Антонъ отъ всего сердца благодарилъ добрыхъ промышленниковъ, но т говорили, что благодарить ихъ вовсе не за что: отчего, молъ, и не пріютить безпомощнаго человка?
— Ну, вотъ, поправишься ужо, — замтилъ одинъ изъ нихъ, пожилой мужикъ, хозяинъ артели, какъ потомъ оказалось, — тогда и намъ помогать станешь въ охот, въ долю тебя возьмемъ къ себ, ну, и не обидимъ, извстно…
Антонъ поблагодарилъ еще разъ. Потомъ разговоръ завязался о томъ, да о семъ; больше вес толковали о домашней жизни, родныхъ вспоминали. Антонъ, между прочимъ, спросилъ промышленниковъ: нтъ ли еще кого на Грумант, — т отвчали, что врядъ-ли есть кто, а, впрочемъ, не знаютъ наврное.
Далеко за полночь затянулась оживленная бесда. Наконецъ дремота стала одолвать усталыхъ промышленниковъ. Подложили они еще охапку дровъ на каменку и улеглись спать. Одинъ только Антонъ всю ночь напролетъ не могъ сомкнуть глазъ: рука сильно болла и по всему тлу какъ иглами какими покалывало.
Утромъ, еще до разсвта, поднялись промышленники, огонекъ развели и начали собираться на охоту; ружья заряжали, топоры да ножи подтачивали. Потомъ вс услись въ кружокъ около котелка съ гречневой кашей; пригласили было и Антона, да вспомнили, что человкъ пошевелиться не можетъ, — достали лишнюю чашку, наложили каши и подали больному.
— А зависть меня, братцы, беретъ, на васъ глядя, — говорилъ Антонъ.
— Что же такъ?
— Да какъ же! Вотъ подите вы теперь и на охоту отправитесь. Хотлось бы и мн съ вами да не могу — руки и ноги привязаны.
— Ишь, нашелъ чему позавидовать! Ну, да ладно, потерпи маленько, — поправишься вотъ ужо…
— Да когда еще поправлюсь-то? Этакъ, чего добраго, и долго еще проваляешься…
— Небось, не долго… потерпи, говорятъ.
Позавтракали промышленники и отправились на охоту. Антонъ остался одинъ. Долго лежалъ онъ, наконецъ попробовалъ встать. Спустилъ одну ногу, другую, привсталъ немного… Нтъ, не можетъ держаться на ногахъ — слабъ очень; и рука ноетъ, страшно ноетъ. Развязалъ онъ ее, смотритъ — ранка препорядочная, — камнемъ, должно быть, острымъ разрзало.