Архангельскiе поморы
Шрифт:
Долго, нескончаемо долго, тянулось время для Антона; лежалъ онъ, лежалъ — скука страшная. Пробовалъ заснуть, — не могъ: не идетъ сонъ да и только. А огонекъ на каменк въ это время совсмъ догорлъ — погасъ; надо бы еще дровъ подложить, да встать-то нельзя… Эхъ, горе, горе…
Вернулись промышленники ужь поздно вечеромъ, усталые, голодные, недовольные охотой.
— Эхъ, понесла насъ нелегкая! — говорили они. — Всего-на-все только двухъ тюленей и добыли. Нешто это охота? Лучше бы и совсмъ не ходить…
— Да куда они двались, тюлени-то? — спросилъ Антонъ. — Иной разъ вдь ихъ видимо-невидимо…
— Да вотъ, поди ты, братецъ ты мой! Скрылись куда-то, да и все тутъ. Первое-то время, какъ мы сюда пріхали, славный убой былъ. Иной разъ сколько ихъ убьешь въ день-то, а ни одной пули не выпустишь…
— Палками, видно?
— Палками, другъ. Выглядишь это мстечко такое, гд, значить, стадо ихъ цлое сидитъ, ну и подкрадываешься, противъ втра, извстно, ну, а потомъ и на ура — га! га! га!.. Замечутся, какъ угорлые, а мы въ то время и лупимъ. Десятка два иной разъ въ день набивали… Ну, а теперь не то, скрылись куда-то тюлени…
— Плохо, больно плохо! — жаловался дядя Никифоръ, хозяинъ артели. — Коли все такъ будетъ, — такъ просто хоть караулъ кричи…
Пообдали, чмъ Богъ послалъ, и принялись за тюленей. Сняли съ нихъ шкуры, огонекъ развели за дверями, котелъ надъ нимъ повсили и стали сало вытапливать. Тюлени оказались не очень-то жирными, и сала съ нихъ собрали самую малость.
Дней черезъ шесть Антонъ сталъ поправляться понемногу, наконецъ и совсмъ поправился. Началъ онъ тоже ходить съ товарищами на охоту. Ружье ему дали, — было два-три запасныхъ, — пороху, пуль.
Каждый день, съ ранняго утра до поздняго вечера, бродили промышленники, высматривая тюленей, и много чего случалось имъ выносить.
Разъ какъ-то, попрыгивая такъ со льдинки на льдинку, они незамтно удалились отъ берега, и ихъ едва-едва не унесло на самую средину океана.
Другой разъ одинъ парень въ полынью провалился, ужь Богъ его знаетъ, какъ онъ такъ оплошалъ. Затянуло ее утреннимъ морозцемъ тоненькимъ такимъ ледкомъ, а онъ и ступилъ; едва-едва подоспли, — вытащили.
Такъ изо-дня-въ-день тянулось время. Было не то, чтобъ очень скучно (скучать-то, пожалуй, и некогда было), ну, да и не весело тоже: какое веселье на дикомъ, пустынномъ остров.
Наконецъ прошла и осень. Настала долгая, суровая зима со страшными трескучими морозами. Дня почти совсмъ не было, все больше темная, непроглядная ночь.
Плотно-на-плотно законопатили промышленники щели въ избушк, покрпче притворили дверь, а на ночь камни къ ней приваливали, потому, не ровенъ часъ, пожалуй и гость незваный, медвдь, заглянетъ, — много ихъ тутъ зимой по острову шляется. На улицу почти цлый день не выходили, да иногда просто и невозможно было выйти, морозъ доходилъ больше, чмъ до 40 градусовъ, — какъ разъ безъ носа или безъ уха останешься.
И днемъ и ночью въ избушк горлъ ночникъ. Чадъ отъ этого ночника, духота, спертый воздухъ, недостатокъ движенія дурно подйствовали на промышленниковъ. Случилось то, что и должно было случиться: между ними появилась незваная, непрошенная полярная гостья — цынга. Первымъ заболлъ Захаръ, молодой, здоровый парень. Сначала было ничего, не очень онъ жаловался, такъ только слабость чувствовалъ, ну, а потомъ сильно сталъ мучиться; лицо все распухло, а особенно десны, кровь изъ нихъ сочилась. Надо бы полчить было Захара, да нечмъ лчить — никакихъ лкарствъ съ собой не было. Вздыхали только промышленники да головами покачивали.
— Эх, парень парень! — думали они, — придется теб помереть здсь на чужой сторонк, безъ покаянія… Да… А тамъ, смотришь, и сами за тобой слдомъ пойдемъ.
Какъ за ребенкомъ малымъ ухаживали промышленники за Захаромъ, однако ничего не могли подлать.
Разъ какъ-то, въ долгую, скучную ночь, сидли они вс передъ огнемъ, молчали. Захаръ лежалъ на нарахъ и стоналъ, да такъ жалобно, что у его грубыхъ, суровыхъ товарищей слезы даже навертывались на глазахъ.
— Дядя Никифоръ, а дядя Никифоръ, — проговорилъ вдругъ больной слабымъ голосомъ.
— Что ты, Захарушка?
Дядя Никифоръ подошелъ къ нему.
— Матушку мою не оставь, — шепталъ Захары. — Умру, — не покинь ее… Старуха она слпая, слабая… одинъ я у нея былъ кормилецъ.
— Не покину, Захарушка, не покину; все равно какъ о родной буду пещись… Вотъ теб крестъ.
Никифоръ перекрестился.
— Спасибо, дядя…
Умеръ Захаръ. Поплакали объ немъ, погоревали промышленники, да нечего было длать-то. Вытащили они его изъ избы, положили на землю, молитву прочли, да и завалили камнями, между которыми поставили грубый деревянный крестъ. Лучшей могилы на остров и не найти было: камни везд да ледъ, ледъ да камни.
Опять потянулись нескончаемыя зимнія ночи.
Скучали промышленники, скучалъ и Антонъ вмст съ ними. Не веселило его, что на его долю достался не одинъ бочонокъ сала, да шкуръ тюленьихъ десятка два или три. Тосковалъ онъ о жен, о дтяхъ.
— Эхъ, скоро-ли весна подойдетъ? — думалъ онъ, — домой бы хать…
А до весны было еще далеко; еще зима только-что началась. Длинными, страшно длинными казались зимнія ночи для нашихъ промышленниковъ. Первое время они еще развлекалось немного: сказки да прибаутки разсказывали, шутили, смялись. Ну, а какъ заболлъ Захаръ — и не до смха стало, и разговоры какъ-то не клеились. А тутъ вдругъ и еще одинъ заболлъ и тоже черезъ недлю умеръ. Еще грустне стало промышленникамъ, еще чаще стали посщать ихъ мрачныя, черныя мысли.
— Господи! Дай ты намъ до весны-то дожить! — молились они. — Не оставь ребятишекъ нашихъ сиротами на свт.
Ну, и дожили наконецъ. Наступила весна, не такая, какъ, напрнмръ, бываетъ у насъ въ Петербург, а что-то немного разв отличающееся отъ зимы. Показалось только на неб давнымъ-давно ужь невиданное солнышко, дни стали подлинне; ледъ мстами у береговъ пооттаялъ. Раскупорили свою душную, закопченую избушку промышленники и, какъ Богъ всть чему, обрадовались свту солнечному, воздуху свжему. Легче вздохнули они и веселе стало у нихъ на сердц — надежда вскор увидться съ милыми, дорогими опять возвратилась къ нимъ.