Архив
Шрифт:
– Не придуривайся, ты выходил первым, а вышел – последним. Ты в квартиру за фотографиями возвращался. Давай-давай. – Антон непроизвольно закатил глаза и поманил рукой. Точно в регулировщики надо было, а не вот это вот все…
Техник снова помялся, теперь зло сверкая глазами, шевеля скулами и шумно выдыхая. Бесился и совсем не мог это скрыть.
В ладонь Антона упал еще один носитель, теперь поменьше, и не металлический, а покрытый грубым шершавым пластиком. Он поднес его к глазам, повертел, потом глянул на застывшего в ожидании чего-то парня. «Он чего ждет?» – у самого себя спросил Антон, – «Что я ему ее сейчас отдам, или что?»
Этому пидору, что собирался продать фотографии на какой-нибудь эротический сайт (на «порно» они откровенно не тянули) можно и в глаза смотреть, холодно и зло.
Антон нарочито уронил флешку на асфальт. Та отскочила с игрушечным хлопком, но он быстро поймал ее подошвой, и вдавил в землю. И смотрел прямо в глаза этой падле, в самые чуть дергающиеся книзу черные зрачки, пока хрустел пластик и ломались микросхемы с драгоценной информацией.
Скулы на лице техника напряженно дрожали, лицо покрылось пунцовыми пятнами:
– Все?
Антон выдержал торжественную театральную паузу, кожей ощущая свое превосходство в социальной иерархии и власть, власть, конечно же.
– Все.
Техник развернулся на каблуках, ссутулился и пошагал куда-то прочь, шепотом проклиная Антона. Если б Бог существовал и слушал всех тех, кто желал Антону корчиться в муках или просто сдохнуть поскорее, то тело Зиноньева давно бы гнило в могиле, а душа – в аду. Но он все еще здесь, топчет эту грешную землю, а значит – Бога нет. Не верил он в Бога, и в окопах тоже не уверовал. Звал его иногда, но помощи не получал. И сколько б икон Валентина Петровна ни ставила в своей спальне, дочери ее это не помогло. Нет Бога. Либо никогда и не было, либо задолбался слушать плебеев и скрылся в каких-то иных пределах, лепил новые вселенные и очередные свои образы и подобия, учтя предыдущие ошибки.
Антон снова завис (или вернулся в свое оцепенение?), а техник скрылся. Техник… Тех ребят из бригады скорой помощи он называл врачами или «медиками», этого мужика – техником. Интересно, почему? Всем начхать, что ты за личность, клеишь ли пластиковые модели Т-34 по вечерам или бренькаешь песни собственного сочинения, в духе Высоцкого, на гитаре, пока уставшие после смен на заводах соседи не начнут стучать по батарее; кого ты любишь: мальчиков, девочек, девочек, которые раньше были мальчиками или же наоборот; есть ли у тебя супруг, дети, насколько больны твои родители.
Плевать.
Может, у этого парня отца, мать или жену каждый день пожирает изнутри раковая опухоль, и флешка с десятком полуобнаженных фотографий несовершеннолетней незнакомки – плата за месячную дозу лекарств, которых бесплатно от нашего отечества не дождешься? Не такая и аморальная плата, тогда уж…
Только он не «заботливый сын», он – «техник». Тебя про себя окрестят по твоей одежке и тому, чем ты полезен муравейнику. А если ничем не полезен, и даже воевать уже не годишься – то жрать тебе паленую водку с другими отбросами общества, пока не наступит зима. А там – сдохнешь и пойдешь на корм стаям одичавших псов.
Каждый – песчинка, маленький винтик. Скажут – будет лизать чью-то жопу до умопомрачения или уйдет умирать на войну за чьи-то (тех же, жопастых, как правило) миллиарды в офшорах. Твоего мнения даже не спросят. И про родителей тоже – не спросят. Похоронку им потом разве что пришлют.
Винтики. Мы все – гребаные винтики. Кто-то смазан машинным маслом лучше остальных и скрипит меньше. А кто-то – больше.
«Как скрипишь ты, Антон?»
– Да блядь, я же тебя всю ночь заряжал… – Телефон включился только затем, чтобы помигать красной иконкой пустого аккумулятора и выключиться.
Херово скрипит Антон. Громко, надрывно, прям почти срываясь.
В отличие от остальных, себя он опасался меньше, чем своего начальника – старого генерала, про чье прошлое до назначения руководить Управлением ходили самые разные слухи. Смартфон отечественной разработки, собранный голодными немытыми детьми на китайской фабрике, умер, так и не дав позвонить ему и оправдать свое отсутствие на рабочем месте. И чертово такси не вызвать, спасибо госкорпорации и пакету законов, что обязал всех госслужащих пользоваться этими кусками… пластика, вечно глючащими и дохнущими. Надо уже сдать на права, чтобы служебную машину выдали. Тоже нашу, родненькую, только с конвейера, которая заглохнет десять раз на пути из пункта «А» в пункт «Б»… Хорошо, если просто заглохнет, а не сломается.
Антон запрокинул голову. Высоко наверху, по проткнутому голыми ветками и антеннами небу медленно плыла стая каких-то птиц, улетающих на зимовку в теплые края нашей необъятной или еще дальше. У них-то не отобрали загранпаспорта – этих книжечек и не было никогда. Птицы свободнее муравьев – этого у них не отнять и никакими законами не запретить.
«Ладно, генералу должны были сообщить о новом деле» – неубедительно успокоил себя Антон, поднеся к лицу браслет и изучая цифры на нем.
Мимо, прихрамывая на одну ногу, шел низенький круглый мужичок: лысенький очкарик в потрепанном костюме-тройке и с портфелем. Антон окликнул его, так и не сдвинувшись с места около лужицы крови – прирос, что ли?
– Извините! Не подскажете, куда к метро?
Мужичок, не сбавляя шаг, молча махнул рукой назад – еще один непризнанный гений регулирования воздушного транспорта.
– Спасибо…
Антон наконец решился расстаться с немым напоминаем о трагедии, разыгравшейся сегодня. Он в последний раз взглянул на темное пятно на асфальте, вспомнил бабушку-консьержку, которую врачи забрали с собой в ближайшую больницу – старовата она для таких потрясений, не то что Антон, – тяжело вздохнул сам для себя, втянул ноздрями мокрый осенний воздух с едва различимыми нотками кислого металла и спешно двинул туда, куда махнул прохожий.
Он брел через дворы по неубранной выцветающей прошлогодней листве, скрывающей тропинки. По сторонам вырастали старые грязные панельные дома, чьи глазницы плакали облупленными деревянными рамами или вообще их отсутствием. Те квартиры бросали в спешке, забирая с собой только самое необходимое, прыгали в автомобили и мчали прочь из этого города и этой страны, стремительно превращающейся скорее в колонию строгого режима, нежели в цивилизованное государство, о котором так много и часто раньше говорили по телевизору. Теперь – все реже. Все больше сводки с фронтов и пенные слюни пропагандистов на коротком поводке.