Архив
Шрифт:
И оцепенел.
Лиза сидела на подоконнике и рыдала. Молча, что самое страшное. Слезы крупными каплями катились по ее щекам, срывались с острого подбородка и впитывались в тонкую ткань маечки. Она то подбегала к креслу, плюхалась в него, хватала ручку и писала что-то, прорывая бумагу и царапая пером по столу, то потом опять поднималась к окну, всматривалась в пропасть, стояла так, глядя в горизонт, вдруг танцевала прямо на подоконнике, опять куталась в комок то на кровати, обнимая плюшевых медведей, то в темном углу комнаты.
Писала, рвала пропитанную слезами бумагу, бросала за спину, вставала и снова танцевала. Самозабвенно, для себя самой. Красиво. А потом опять возвращалась в свою ужасающую реальность, и опять металась по комнате, не находя себе места и не понимая, что места для нее здесь больше нет.
Антон застыл и смотрел на эти смазанные пятна, что мельтешили перед глазами, не в силах пошевелиться. Помешать. Успокоить. Оцепенел и наблюдал за душевными терзаниями юной девочки, которую довели до края. Опустошенный. Обесточенный, как и она, с той только разницей, что подросток не видел иного выхода, кроме как добровольно лечь в гроб, а Антону уже даже на это не хватало духу.
Лиза замерла на краю: вытянулась во весь рост в оконном проеме, держалась рукой за раму и смотрела вниз. Все же говорят, когда прыгаешь с парашютом или с тарзанки: «Главное – не смотри вниз», и пинают тебя прочь из самолета или с моста. Те, кому уже плевать – смотрят и не боятся. И даже не кричат под протесты сходящего с ума вестибулярного аппарата.
Будто манит их чем-то туда.
– Не надо, – наконец, найдя скудные остатки сил, смог выдавить из себя Антон.
– Знаешь, что странно? – Лиза не испугалась его голоса и даже не обернулась. Напротив, она его ждала: – Внизу-то ничего нет. Будто я могу сейчас взять и вспорхнуть, как птица, поймать крыльями ветер и улететь отсюда куда-то далеко, выше домов, чтоб не видеть это все. И края тоже не видно, совсем не видно. Будто его и нет вовсе. Ты видел когда-нибудь край?
Вот теперь она обернулась и, казалось, впилась своими чуть раскосыми яркими глазами в его сгорбленную, неловкую фигуру, ожидая ответа.
Видел ли Антон, живший большую часть своей сознательной жизни в окопе, «край»? Был ли когда-нибудь на нем? Он с трудом осознавал сам факт собственного существования, куда ему до таких высоких материй.
– Нет, не видел. И тебе не стоит. Спустись, давай поговорим…
Лиза задорно хихикнула, смутилась, опустила взгляд и прикрыла рот. Через мгновение снова посмотрела на него, но глаза уже не сверкали жгучими бликами: они потухли. Разглядела она там что-то, на старом потертом ламинате? Как человек может так взять и угаснуть за секунду? Не должен же, но может.
– О чем нам говорить, Антон? Ты мне не поможешь. Ты никому никогда не сможешь помочь, даже себе. Ты же «включаешься» постфактум, когда уже все случилось. Тебе остается только… как же там, по-умному… «констатировать факт»? Описать случившееся, изредка кого-то в этом обвинить, а потом все равно – двигаться дальше, к следующей мне… Долго же ты меня искал, Тош, очень долго… Только не поможешь ты мне уже, не сможешь просто. А я тебя ждала, между прочим, очень долго ждала. А ты опоздал…
«Что? Что она говорит… Я не понимаю… Я ничего не понимаю…»
Только вот ее слова задевали. Резали, вгрызались куда-то вовнутрь, как голодный зверь в свою добычу, и наутро Антон проснется с этой мыслью: «Я никому никогда не смогу помочь», и, на свою беду, попытается доказать вселенной обратное. Жаль, что вселенной начхать на попытки очередного муравья доказать ей что-то. В ее космических просторах нет места этой людской суете. Когда совсем надоест ей это копошение – метнет в маленький голубой шарик, затерянный на периферии галактики, комету, да и дело с концом. Спустя пару миллиардов лет очищающего огня начнется новый виток эволюции, и, быть может, новая цивилизация каких-то иных существ не будет построена на костях своих же сородичей.
– Что значит ты меня ждала?..
– Глупенький… Это ты меня забыл. Я-то тебя не забыла. Я тебя помню, я тебя всегда буду помнить…
– О чем ты? Я не понимаю… – Но он начинал понимать, вспоминая строчки ее предсмертной записки. Внутри еще целой груди росла какая-то безосновательная уверенность: он знал Лизу. Он знает Лизу. Она… Она…
– Сестренка?..
Лиза грустно улыбнулась. Одинокая слеза скатилась по щеке и ошеломила Антона.
– Сестренка… Не надо… Подожди, ну зачем? Ну почему?..
– «Почему», Тош? Потому что этот мир плох. И ты это знаешь.
– Знаю… Но это ведь не выход!
– Для души – выход. Я сегодня сбегу. Может, это бред, но чувствую: не будет больше этого края. – Выражение ее лица болезненно быстро менялось, путалось в этой бессмыслице. – Хочешь, полетели со мной? Прямо сейчас, над этими домами? Туда, за горизонт, за край…
– Лизочка, подожди, ну нельзя… Я не могу…
– Прямо выше домов, выше… И мир этот плох… И ты ушел, бросил… Не согрел… И я свободна и легка… – Ее фразы замедлялись, она смотрела в далекий кровавый рассвет и растягивала слова, а Антон, обездвиженный внезапно раскрывшейся истиной, не мог ей помешать, как бы ни хотел. Держало его что-то. Не просто так он тогда ушел. Когда-то. На тот луг, босиком из ночи, ото всех и к другой?..
– Лиза!.. Сестренка! Ну зачем, ну почему?.. Ну прости меня!..
Но она его уже не слушала. Извинения никто не слушает, они не нужны никому. Даже собеседникам во снах или в алкогольном бреду.
– Потому что мир плох…
Антон резко поднялся, сипло вдохнул и затрясся. По лбу скользили капельки холодного пота, покалывали солью рану. В голове повторялись угасающим эхом обрывки фраз очередного бредового кошмарного сна: «Ты никому не поможешь», «Ты меня забыл», «Сестренка…» Реальность кружилась вокруг мутными силуэтами, струилась миражами, плавала кляксами бледных акварельных красок в аквариуме перед глазами.
Кошка вздыбилась и шипела на Антона.
Тело прошибло током. Боль разорвалась в мозгу, будто молния с расходящимися в стороны ответвлениями. Вспышками поплывшее окружение обшарпанной квартиры на задворках опустевшего, застывшего в ожидании взрыва мегаполиса, выравнивалось. Зрение фокусировалось, кляксы скакнули на свои места и приобрели формы: кто шкафа, кто тумбочки, с пяток бледных матовых плафонов на люстре, скомканная на полу одежда, некоторые просто залезли в трещины штукатурки на потолке.