Архив
Шрифт:
Варгасов не ведал, какое смятение овладело сейчас Анатолием Брусницыным, как билось его сердце, отдаваясь в горле сильными толчками. Все время, после того как он выбрался из варгасовского подъезда, мысли Брусницына занимал один вопрос — узнал его старик-краевед Забелин или нет?! Факт, из-за которого могла поломаться судьба Брусницына, рухнуть его жизнь. И, главное, ничего уже не изменить — все три анонимных письма отосланы адресатам, и не исключено, что уже лежат на столах строгих казенных учреждений… А тут появляется свидетель того, что он, Брусницын, лично приходил в дом к Варгасову. И в случае, если Варгасов признается, откуда у него… архивный документ, Брусницын уже не отопрется, и версия
И вдруг сознание Брусницына обожгла мысль — а что если и старик Забелин работает на Варгасова? А?! А почему бы и нет? Старик Забелин, Хомяков… Они ходят к Варгасову, они вхожи в архив, Хомяков вообще на службе.
Ручка отяжелевшего портфеля проскальзывала в мокрой ладони. Горячую спину, вдоль позвоночника, холодила колкая струйка пота…
Ну, а если все-таки Забелин его не разглядел?! Конечно, не разглядел, иначе обязательно бы отреагировал, у старика живой характер, он бы не смолчал К тому же свет от окна падал со стороны Брусницына и дальше, в лицо старика Забелина. Поэтому Брусницын мгновенно его признал, едва лицо старика вынырнуло из лестничного проема… Так, переменно впадая в истерику- и остужая ее здравым рассуждением, Брусницын промучился около часа, ничего определенного не решив. Доведя себя до исступления, он впал в совершеннейшую апатию. Словно в полусне подошел к телефону, выбрал из кармана монетку. Единственное, что он определенно решил, это не подниматься в квартиру Варгасова, не исключено, что старичок-краевед еще сидит… «Ах вы, сволочи! — набирая номер телефона, поносил он про себя и старика Забелина, и Хомякова. — Я бы вам показал, паразиты…» — впервые так остро, до боли, Брусницын пожалел о шлагбауме, который опустил перед ним искуситель Варгасов.
А Варгасов уже шел навстречу, раскинув руки и сердечно улыбаясь…
Когда Будимир Леонидович вернулся домой, на нем не было лица. И без того крепко сколоченный, сейчас он казался каракатицей, накаченной гневом. Черные широкие брови кустились над яростными глазами, тяжелые шаги продавливали покойную тишину квартиры.
— Ты чего, Будимирка? — Дарья Никитична испуганно присела на край табурета. — Убить меня собрался? Погляди на себя.
— Это ты погляди на себя! — прокричал Варгасов. — Ты кого сюда приводила? А?!
— Кто? — глазки Дарьи Никитичны заметались по кухне.
— Ты! Кто… Я спрашиваю, кого ты сюда водила?
— А что особенного? — обомлела догадкой Дарья Никитична. — Ты что, Будимирка? Спятил, нет? Бога побойся, такое думать о старой тетке… То же мой знакомый, старичок-боровичок.
— То-то, боровичок! — взвился Варгасов. — Он что, в архиве работает?
— Работает? Да он же пенсионер… Господи, что с тобой, Будимир? Что особенного? Ну, посидели, чаек попили, сырников поели, поговорили.
— Где ты его встретила? У нашего дома?
— Где встречаются старики? В молочном магазине, — мягко ответила Дарья Никитична. — Чего ты испугался, точно за тобой черти гонятся? Думаешь, он следит за тобой? Нужен ты ему больно.
Варгасов приблизил к тетке бешеное лицо.
— Ну?! И что
— Ничего… Я ему квартиру показала. Хвастала, как ты живешь, — простодушно ответила Дарья Никитична. — Что особенного?
— И в кабинете были?
Дарья Никитична молчала, борясь с искушением сказать правду. Слезы наворачивались на глаза. За что ей такое наказание? Жила себе спокойно и жила. Если что и случалось, сама ответ и держала, ни от кого не зависела… А тут крикун этот того и гляди кулаком поддаст, весь в отца своего, Леньку, тот тоже все норовил горло сьое жилами опутать, что не так — в крик. С какой такой стати, интересно.
— И в кабинет водила? — наседал Варгасов. — Стол мой показывала, да?
Дарья Никитична смежила дряблые веки, отмывая глаза.
— Ты, Будимирка, на меня криком не кричи, я тебе не жена. А то плюну на все, катитесь к чертям собачьим. Верно старичок тот сказал: кинут они тебя, Дарья. Используют и кинут, — Дарья Никитична, для страховки, вложила свои сокровенные мысли в уста краеведа. — А то раскипятился, раскричался на родную тетку, словно на врага. Или, думаешь, я слепая-глухая… — Дарья Никитична резко умолкла, испуганно таращась на племянника. Она явно хотела что-то добавить, но одумалась.
— Я спрашиваю — интересовался твой знакомый чем-нибудь в моем кабинете, смотрел что на столе? Или нет? — В сильном гневе Варгасов и не обратил внимания на внезапный испуг тетки. — Да или нет?!
— Ну… любопытствовал. Ведь он дотошный, знай себе глазеет, — Дарья Никитична уже взяла себя в руки и смотрела на посеревшего племянника невинными глазами. — Порадовался он за тебя, говорит, образованный человек твой племянник. Такой не пропадет…
Варгасов лихорадочно вспоминал — чем мог бы привлечь внимание на его столе искушенный взгляд, вроде ничем. В доме-то он ничего не хранит, только какая-нибудь мелочь. А так, все увезено за город, в надежное место… Он тронул ладонью борт пиджака, услышал живой хруст конверта, что передал ему Брусницын.
— А в ящики мои не заглядывал?! — ему показалось, что тетка насмехается над ним.
— Не заглядывал, не заглядывал! — выкрикнула Дарья Никитична. — Ты бы лучше долг мне вернул, вот что!
— Какой долг? — опешил Варгасов.
— Какой, какой… Забыл уже? Восемнадцать рублей одалживал.
— Я?! — еще пуще изумился Варгасов.
— А кто же? Шесть лет должен. Считай, пени наросли. Конечно, берешь чужие, а отдаешь свои.
— Припоминаю, припоминаю… На улице у тебя перехватил, припоминаю, — поводил головой Варгасов в каком-то детском ликовании.
— Гони долг, Будимирка, не миллионерша я.
Варгасов смотрел на тетку, в ее круглые куриные глаза, на задиристый нос, пуговкой, и рассмеялся.
— Ну и память у тебя, Дарья Никитична! — смеялся Варгасов. Он чувствовал, что ничего опасного в визите нет, чистое совпадение, напрасно Брусницын устроил истерику.
Вообще, каким-то перепуганным, даже болезненно перепуганным, показался Брусницын. Его можно понять. Варгасов всего мог ждать, но записку, написанную рукой Толстого? Состояние, которое помещается в портмоне.
— Сколько, говоришь? Восемнадцать рублей? — Варгасов благодушно достал кошелек. — Вот тебе двадцать пять. С учетом пени, — он положил деньги на стол. — И еще, тетка, прошу тебя… Никого сюда не приводи. А если невтерпеж, выбери время, когда я буду дома.
— Между прочим, и у меня пока есть свой дом, Будимир Леонидович, — так же мирно ответила Дарья Никитична. — Хоть ты все оттуда и поспешил вывезти, отрезать ход.
Варгасов положил на тарелку три сырника, облил сметаной, пододвинул сахарницу. Сметана пожелтела, набухая крупинками сахарного песка…