Архив
Шрифт:
С Колесниковым Брусницын встретился в коридоре. Остановился, протянул деньги, поблагодарил. «Давай! — буркнул Колесников. — А то еще какую-нибудь пакость сотворишь», — повернулся и ушел, не простившись. И каждый его шаг звучал, словно штрих карандаша, вычеркивающий Брусницына из его, колесниковской, жизни. А тут еще эта блудня Чемоданова — воистину у порочных людей весь мир представляется в свете их порока — налетела, точно за ней черти гнались, выкрикнула в лицо оскорбление и умчалась, даже ответить не дала… Да, никаких иллюзий уже не было, что его бойкотировали или… боялись! Именно боялись! Это открытие громом поразило Брусницына. Его боялись?! Впервые он услышал это от Шереметьевой. Несколько раз, в обед, Брусницын наведывался в отдел использования, тянуло к людям, которых он считал своими единомышленниками. Однажды Шереметьева разоткровенничалась: «Опасный вы человек, Анатолий Семенович. Ну я, положим, выступила против Гальперина, поворчала. А вы способны
Словом, неудачи посыпались, словно из прорванного кулька. А Гальперин все продолжал занимать кабинет заместителя директора по науке, и никаких не было признаков его ухода. Возможно, и права Шереметьева, всюду у них свои люди, как щупальца спрута.
В тот же день, под вечер, в кабинет явился Хомяков, со своей зобастой физиономией. У Брусницына екнуло сердце, почуял недоброе. А ведь и двух недель не прошло, как в столовой, что на Речном проспекте, Хомяков передал Брусницыну пять сотен. И пивком чокнулись на брудершафт, только что без поцелуев. «Вот что, Толя, извини, друг… Звонил Варгасов. Не мои то были деньги, его. Просто лежали У меня… Словом, денег требует, что-то купить хочет. Придется вернуть должок, завтра же». — «Да ты что, Ефим? — чуть ли не заплакал Брусницын. — Где же я возьму? Тем более завтра. В один ломбард отдал триста пятьдесят. Без ножа режешь, Ефим, лучше бы вообще не приманивал, чем так!» — «Ты мне истерику не закатывай. Я тебя выручил? Выручил, — бабий голос Хомякова звучал скандально-высокими нотами. — Я и сам не думал, что так обернется. Поговори с Варгасовым». — «Как же я с ним поговорю? — трепыхался Брусницын. — Я же его и в глаза не видел. И потом, он вроде в тюрьме сидит? — Брусницын запнулся, подозрительно глядя на Хомякова. — Говоришь, звонил он тебе? Из камеры? Или опять его отпустили?» — «Выпустили его. Совсем. Досрочное освобождение, дружки помогли, — объявил Хомяков. — Так что так, Толя. Раскинь умом и деньги собери. Завтра с утра и зайду».
Давно Брусницын не испытывал такой апатии. Вернулся домой. Зоя встретила его упреками — вечно он где-то бродит, когда нужен. Или опять заглядывал в «Старую книгу»? Конечно, деньги завелись. А тут Катькина школьная врачиха в гости приглашает, муж вернулся, хотят отметить… «Варгасов, что ли? — пролепетал ошарашенный Брусницын, и, собираясь, он не преминул попенять жене, хотелось как-то унять волнение: — Хорошо ты увязываешь свои принципы, удобно, — канючил он. — То устраиваешь мне выволочку за Гальперина, то летишь на вечеринку по случаю выхода преступника из тюряги». Но Зоя его отбрила: «Человек вышел из заключения, он уже не преступник. И потом, мы там вкусно поедим, черт бы тебя побрал с твоей зарплатой. Хорошо, хоть шубу выкупили из ломбарда. Интересно только, где ты деньги взял?» — «От твоих упреков и на большую дорогу выйдешь», — уклончиво ответил тогда Брусницын. А жаль, надо было признаться, что влез в новый долг, на этот раз к подсобному рабочему Хомякову. А почему не признался? Постеснялся. Самый сильный стыд это стыд перед близкими людьми. Брусницын был не в силах перечить Зое, несмотря на то что после истории с Гальпериным с ним несомненно что-то стряслось, точно высунулся наружу чертик, таившийся много лет. Визит к Варгасову тяготил Брусницына не только перспективой унизительной просьбы, но и вероятной встречей с Хомяковым. И верно, Хомякова он увидел сразу. Тот стоял в прихожей под нетерпеливым взглядом какой-то старушенции. Заметив Брусницына, Хомяков пьяно поздоровался и произнес:
— Вот, Дарья Никитична, надо было вам с Анатолием Семеновичем иметь дело в архиве. А вы на Чемоданову наскочили.
— Будет тебе, Ефимка. Справку свою получила и ладно. А ты шел бы домой, надоел, — ответила старушенция.
Брусницын сухо кивнул, снял пальто, повесил на крючок. Помог и Зое управиться со своей шубой, пахнувшей нафталином… Более он с Хомяковым в тот вечер не встречался — то ли сам ушел Хомяков, то ли выперли за раннее пьянство. А вот Веню Кузина, врача, он приметил. Тот сидел среди гостей, в углу стола, и, помахав чете Брусницыных рукой, что-то шепнул сидящему рядом черноволосому мужчине лет пятидесяти. Черноволосый посмотрел на Брусницына, улыбнулся, показывая крепкие широкие зубы, и жестом пригласил осваиваться, не стесняться. «Варгасов!» — решил Брусницын,
Брусницыных усадили на мягкие плюшевые стулья с изогнутыми спинками красного дерева. Пододвинули тарелки, поставили рюмки с бокалами… Освоившись, Брусницын оглядел стол и оробел. Боже ж ты мой, чего только, оказывается, не родит родная земля, чего не производит?! Что ж, надо приступать, подумал Брусницын в полной растерянности — с чего начать.
«Ты начни с меня, — шепнула Зоя. — Положи мне красной рыбки. И салат из креветок, да икорку не забудь, черную, она ближе», — Зоя ориентировалась быстро. Брусницын великодушно, но не без досады, справился с заданием и остался один на один со своими интересами. Он с нетерпением пережидал очередное словоизлияние, славящее достоинства хозяина дома, выбирая глазами, что бы еще умять, и, едва опрокинув рюмку, бодро наседал на следующее неизведанное блюдо. Так, путем проб и ошибок, он остановил выбор на жареном судаке и домалывал третий кусок, когда тамада Веня Кузин предложил и ему произнести тост. «Вот те на!» — испуганно подумал Брусницын, вращая глазами, как кролик, схваченный за уши. Он поднялся под развеселыми взглядами почти трех десятков гостей, в костюмчике-букле с пионерским хлястиком и голубой в искорку сорочке. А на него в благосклонном ожидании смотрели прекрасно одетые незнакомые мужчины и женщины, уверенные в том, что случайных людей в этом доме не бывает…
— Я работаю в архиве, — выдавил Брусницын.
— Где, где? — послышались голоса.
— В архиве! — с хмельным вызовом выкрикнула Зоя, словно хотела подчеркнуть, что не все прощелыги, есть и труженики.
Брусницын приободрился. Ему хотелось понравиться хозяину дома, был свой интерес.
— Я работаю в архиве, — повторил он окрепшим голосом. — И смею вас заверить, встречал в документах описание многих диковинных яств. Предки наши умели потчевать друг друга.
— И было чем, — одобрили голоса.
— И было чем, — повторил Брусницын. — Так вот, я хочу выпить за тех, кто сегодня нам преподал урок того, что реальность куда более впечатляюща, чем любой документ, — и он повел рукой в сторону хозяина дома и его круглолицей жены.
Этот тост ему и припомнил Варгасов. Потом, когда поутихли чревоугодные страсти и гости отвалили от стола.
— А вы, Анатолий Семенович, хитрец, — Варгасов дружески обнял оробевшего Брусницына за мягкие покатые плечи и повел в свой кабинет. — Ловко вы меня достали своим тостом, изящно.
— Что вы, Будимир Леонидович, — убито произнес Брусницын. — Я и не думал, тем более…
— Тем более, что у вас есть ко мне щепетильный разговор, — подхватил Варгасов и засмеялся.
Брусницын вздохнул, с надеждой и облегчением.
Кабинет произвел впечатление. Старинный стол на резных округлых ножках был завален папками, вырезками, книгами. Письменный прибор с двумя массивными чернильницами под куполками добротной бронзы с болотной патиной, что отгораживали фигурку маленького императора со скрещенными на груди руками и треугольной шляпой у ног. Дерево за спиной императора служило пеналом, а из шляпы торчали резинки. Пресс-папье, настоящее пресс-папье с ручкой-колоколом, такое не часто встретишь в современном доме. И вообще весь кабинет, с тяжелым гардинным штофом, с рядами книг, изысканных, с золочеными корешками, бронзовым ветвистым деревом-светильником под темно-зеленым гамбургским стеклом, выглядел давно забытой оперной роскошью… Брусницына кабинет смутил, он как-то не ожидал такой изысканности в доме человека с сомнительной репутацией. «Неужели он так нуждается в моих пяти сотнях? — подумал Брусницын. — Ну и сквалыга. С чего же начать?» — злость й зависть спутали мысли, он даже прикрыл глаза.
— Мне передал наш общий знакомый Хомяков, что у вас сегодня сложности с деньгами, Анатолий Семенович, — мягко произнес Варгасов.
Брусницын криво усмехнулся и жалко повел плечами.
— Допустим, не только сегодня, — проговорил он. — Понимаете… оклад скромный. И жена работает бухгалтером. — Он слышал свой жидкий, чужой голосок и был противен сам себе. — Жду повышения, есть надежда. Замдиректора по науке уходит на пенсию.
— А вы его подталкиваете, — обронил Варгасов.
В его тоне улавливалась нотка брезгливости, тихая, незаметная, словно звук пикколо в большом оркестре.
Ах, этот сплетник Хомяков, обомлел Брусницын и пробормотал, оправдываясь:
— Почему же так? Я…
— Ну не бескорыстно же вы его тогда припечатали. Сами говорите, что ждете повышения. Бескорыстно наживают врагов только дураки. А у вас был такой тост, Анатолий Семенович… в гибкости вам не откажешь, — казалось, Варгасов играл с Брусницыным, словно кошка с полузадушенным мышонком. — Ну да ладно, все мы не ангелы. Садитесь, Анатолий Семенович.
Брусницын опустился в кресло. Только сейчас он обратил внимание на картины, что висели на стенах. Вспомнил разговор с Веней Кузиным, в поликлинике. Тут и впрямь настоящий музей — в добротных черненых рамах красовались пейзажи, портреты, жанровые сцены. Темный лак в благородных трещинах говорил о том, что путь картин в этот кабинет был сложным и долгим.