Архив
Шрифт:
Янссон стоял с официальным видом, в пальто, кепи, с «дипломатом» в руках. Чемоданова деловито застегнула пуговицы своего пальто, шагнула в ванную комнату, а когда вернулась, в ее руках алели розы.
Цветы озадачили тетку, лицо смягчилось, и губы тронула улыбка.
— Женя, принеси — бумаги Николая Павловича, он еще раз просмотрит в гостинице.
Чемоданова складывала цветы в букет, не обращая ни малейшего внимания на тетку, словно в прихожую поставили раскрашенную тумбу. Дождавшись Колесникова с пачкой исписанных листов, обернулась к Янссону:
— Вы готовы, Николай Павлович?
Янссон
И тут Чемоданова шагнула к тетке и крикнула ей в лицо, по-уличному визгливо, с каким-то особым шпа-нистым шиком:
— А теперь… Тварь немытая, халда красногубая! Лярва с Паровозной улицы… Ну! Сдвинь свою… — Она приблизила пухлые, нежного рисунка губы к уху тетки Киры и проговорила такое, что тетка отшатнулась и посмотрела на Чемоданову изумленным взглядом синих глаз, полных уважения и страха. Через мгновение тетка пришла бы в себя, разобралась, но именно на это мгновение Чемоданова и взяла верх.
Чемоданова отрешенно смотрела через окно такси на бегущий мимо полупустой субботний город. Розы тихо звенели резными листочками и топорщили иглы, короткие и высветленные у острия. Янссон молчал, бросая на Чемоданову мягкий взгляд. Хотел было взять ее руку, но чувствовал, что этого делать сейчас нельзя.
— Я, Николай Павлович… долгие годы жила в вагоне, в купе, без адреса. Улицу мы сами назвали Паровозной. Думаю, вряд ли вы представляете, что значит жить в вагоне… Тех людей, их быт, отношения… У меня там были суровые учителя… Помните наш разговор? Тогда, у меня дома, — продолжала Чемоданова. — К нам в автобусе пристал какой-то пьяный идиот. И еще все пассажиры промолчали. Даже на мое нелестное о них замечание. Помните? Вы еще возмутились, что я все приняла как должное, я — тонкий, интеллигентный человек, как вы тогда сказали, помните?
Янссон кивнул.
— А почему я себя так повела? Да потому, что я привыкла ко всему этому. Это среда моего обитания. Мое ухо огрубело, моя душа закрылась. И я знаю, как себя вести. Я уже не замечаю ни грубости, ни хамства, как, привыкнув, не слышат шума дождя. И в то же время мне жаль этих людей. Они достойны лучшей участи, у них доброе сердце, они многое могут. Но их ожесточила эта жизнь, со всеми своими прелестями, с пустыми заботами о самом насущном. Бессмысленная жизнь. Сделали революцию, перевернули мир. А зачем?!
Янссон тронул Чемоданову за обшлаг рукава пальто и глазами указал на крутой затылок таксиста — тише, что вы говорите?
— А! — отозвалась Чемоданова. — Он тоже об этом знает, Николай Павлович.
По лицу таксиста, отраженному в зеркале, мелькнула улыбка, он обернулся.
— Куда же все-таки вам, решили?
— На Декабристов, — ответила Чемоданова.
— Мы едем к вам домой? — заволновался Янссон.
— Я еду к себе домой, Николай Павлович. А вы в гостиницу.
Янссон заерзал, ладони его рук покрыла испарина.
— Жаль, — произнес он глухо. — Мне так хотелось вас навестить. А может быть, поедем ко мне? Пообедаем, у нас сносный ресторан.
— Спасибо. Как-нибудь в следующий раз.
— Послушайте, — волновался Янссон. — Я ведь привез пластинки. Таскаю весь день… Подарок. Я ведь обещал вам.
Янссон откинул черную кожимитовую крышку, подбитую тонкой хромированной
— В другой раз, — Чемоданова даже не отвела от окна глаз. — Как-нибудь в другой раз.
2
Особенно Анатолий Брусницын остерегался последних осенних дней. С внезапными грозами и холодными задувными ветрами.
В каталоге, размещенном в глухом внутреннем помещении, без окон, превратности погоды едва ощущались, и Брусницына не очень тревожила его проклятущая болезнь. Здесь, среди стеллажей, полки которых хранили информацию о содержании документов почти всех архивных фондов, Брусницын чувствовал себя уверенно…
Надо было завершить не оконченную вчера работу. Он читал служебную запись чиновника полицейской управы о найденном в реке трупе коллежского регистратора Перегудова. Ломкий листок почти столетней давности проявлял маяту бедолаги полицейского. Трудно давался чину заголовок происшествия. Поначалу он набросал: «Дело об утонутии», затем перечеркнул, записал: «Дело об утопитии», но и это не понравилось, зачеркнул и решительно вывел: «Дело о входе в воду реки и не выходе из оной».
Ознакомившись с записью полицейского, Брусницын достал каталожный формуляр. Надо коротко изложить версию, по которой покончил самоубийством погрязший в долгах коллежский регистратор. Таких карточек обычно Брусницын составлял штук десять-двенадцать в день, любил он эту работу.
Звуки из коридора едва проникали в кабинет. И посетителей в каталоге сегодня никого, все столики пустуют. Ну и хорошо, не отвлекают, и он, пожалуй, закончит к обеду свою сегодняшнюю порцию. А после обеда займется юристом и археографом Гагариным Виктором Алексеевичем. Если дело уже привезли из хранилища. Можно бы и поторопить, но не хотелось. Каждый раз из-за этого цапались между собой отдел использования и отдел хранения. А тут еще он, из каталога, начнет зудеть. А главное… ни к чему привлекать внимание своим интересом к судьбе юриста и археографа Гагарина. К тому же Анатолий Семенович Брусницын был уверен, что девочки из отдела исследования отнесутся к его просьбе без особого энтузиазма.
Вообще в последнее время Брусницын чувствовал себя в архиве неуютно. С ним здоровались, разговаривали, но… Он успокаивал себя тем, что поступок его тогда, на собрании, многим показался непривычным, в нем долгие годы видели тихого, покладистого Анатолия Семеновича, человека, избегавшего конфликтов, а тут — на тебе! Но позже он отбросил иллюзию. Началось с Женьки Колесникова. Именно из-за этого типа он, Брусницын, попал в кабалу к Хомякову. Казалось бы, чепуха какая, и должен-то Колесникову всего шесть рублей, а вот нет их и все! А тут еще Зоя принялась пилить за те двадцать пять целковых, будто ее родители не могут родную внучку неделю прокормить. О психопатке-аспирантке, возлюбленной Гальперина, он уже не думал, вернее, не представлял, каким образом вернуть ей несчастную пятерку. И черт с ней! Пусть радуется, что он не поднял шум по поводу ее хулиганской выходки… А тут еще Зойкину шубу надо выкупить из ломбарда, пора, зима на дворе. Так что Хомяков, со своими пятью сотнями, подвернулся вовремя.