Архив

Штемлер Илья Петрович

«Это ж надо. Только вроде вчера с трибуны Мавзолея улыбался людям. А?! И это врачи! Такого человека не могли спасти», — причитала по-бабьи Шереметьева, исподволь поглядывая на безучастную Чемоданову. Та что-то писала, склонившись над столом. До этого Чемоданова отсутствовала на работе три дня за счет донорских льгот. Шереметьева хотела засчитать ей эти дни как рабочие, но Чемоданова настаивала, чтобы все было по закону. «С тобой надо ухо держать востро!» — буркнула она обидную фразу. Шереметьева собралась было ответить, но помешал старичок-краевед Забелин. Он просунул в комнату младенческое розовое лицо с упругими щечками и произнес, капризно растягивая слова: «Анастасия Алексеевна, второй

день жду поступлений из хранилища. А жизнь проходит!» Шереметьева взвилась и выдала старичку — и что занимается он какой-то ерундистикой, надоел всем, и что день сегодня скорбный, не до него, и что давно отдел хранения надо разогнать, вместе с его начальницей… Забелин смотрел фиалочным взором Леля и произнес тихо: «Жаль, Анастасия, что ты на Илью Борисовича ополчилась, теперь долго будешь такой, виноватой. Извинись перед ним, успокой душу». Эти слова, неожиданные и неуместные, прозвучали вдруг откровением. Шереметьева растерялась. Ее ровная спина обмякла, а плечи опустились… «Господи, и этот туда же. Слепые люди», — прошептала Шереметьева. Она хотела что-то добавить, но Забелин убрал голову и прикрыл дверь.

Чемоданова дописала, подошла к Шереметьевой, положила бумагу на стол.

«Ты специально так, специально… Не в каталог, не в отдел информации, а именно к Тимофеевой, чтобы швырнуть в меня грязью, да?» — выкрикнула Шереметьева. «Да, специально!» — ответила Чемоданова. «Ты меня ненавидишь. За что?!» — домогалась Шереметьева в бессильной ярости и оттого еще более напористо и зло. «Я скажу тебе, скажу! — Чемоданова не сводила глаз с пылающего лица Шереметьевой. — Ненавижу, да — ненавижу. Ты хочешь соединить мораль с аморальностью, всех перехитрить. Я ненавижу тебя за глупость, за чванство! За то, что ты и тебе подобные возомнили себя хозяевами жизни, безгрешниками, имеющими право судить и рядить. Вы жалки в этом самомнении! Ясно тебе?! Ханжа!»

Все это Чемоданова вспоминала, сидя в безлюдной, усталой кухне своей коммунальной квартиры, потеряв сон после ночного звонка Янссона. Сигарета то и дело гасла и, получив новую порцию огня, рассыпала сивые хлопья перегоревшего табака…

И сейчас, подходя к присмиревшему на выходные дни зданию главпочты, Чемоданова с досадой упрекала себя за упрямство — надо было пригласить Янссона к себе домой.

Янссон привлек ее внимание сразу, в своем длинном пальто и причудливом кепи, отороченном светлым мехом. В руке он держал объемистый портфель, из дорогих и надежных. Заметив Чемоданову, Янссон приподнял колено, поставил на него портфель и, откинув крышку, извлек сверток, в котором угадывались цветы. «Заранее не достал, расчетливый капиталист», — отметила про себя Чемоданова и помахала рукой в знак того, что видит Янссона и сейчас подойдет. Цветы были дивные — пунцовые розы с кофейной подпалиной у стебелька, с изумрудными остренькими листочками. Они тихо звенели, радуясь свободе, и радостно улыбались Чемодановой, не в пример своему солидному хозяину.

— О… какая прелесть. — Чемоданова поднесла розы к лицу, охваченная нежностью, которую могут вызвать только розы. — О, какая прелесть… Здравствуйте, Николай Павлович… Вы так меня растрогали этой прелестью. — Чемоданова протянула руку Янссону.

Тот взял ее вздрагивающую ладошку и, улыбнувшись, поднес к губам, чопорно поцеловал, не сводя светлых глаз со смущенного лица молодой женщины.

— Рад вас видеть, Нина Васильевна, — проговорил Янссон. — Надеюсь, в полном здравии?

— В здравии… но не в полном.

— А что такое? — встревожился Янссон.

— Нет, нет… Это так… Куда же мы пойдем? Надо просмотреть мои записи.

— Ну… если, к примеру, ко мне, в гостиницу?

— Я откажусь. Не хочется под крышу. Такой

славный сегодня день. Давайте посидим на воздухе, в скверике. А?

— Идет! — готовность Янссона кольнула Чемоданову. И, точно угадав, Янссон добавил не без ехидства: — Дело прежде всего!

Прорывается в декабре вдруг такая погода. Тонкая голубизна неба, лучи солнца, отсекающие контуры домов, неподвижный воздух, наполненный запахом свежести и чистоты… Аллеи сквера, что начинался недалеко от главпочты, были малолюдны, а дальше, в глубине, вообще никого. Чемоданова то и дело зарывалась подбородком в букет, вдыхая нежный аромат цветов. Роз было десять, и, дабы не омрачать встречу, надо одну розу отделить.

— В Швеции преподносят четное количество, — серьезно пояснил Янссон. — Как знак совершенства, знак парности всего живого. Нечетное число скорее говорит об одиночестве и печали. Я вез эти цветы из Стокгольма. Впрочем… — Янссон ловким движением выпростал из букета один цветок.

Чемоданова и сообразить не успела, лишь почувствовала, как по ладони колко протянулся шершавый стебелек.

— Ну что вы, — слабо воспротивилась Чемоданова, глядя, как детское личико цветка сиротливо возлегло на стоящую рядом скамейку. — Какой же вы право, Николай Павлович… Суровый человек, ничего не скажешь.

Они сделали несколько шагов. Чемоданова обернулась. Роза укоризненно мерцала прощальным алым светом в венке из собственных листьев.

— Знаете… пусть, как в Швеции. — Чемоданова воротилась и подхватила со скамьи цветок.

Янссон смотрел ей вслед, чему-то улыбаясь. «О, со мной вам будет не так-то просто, милейший!» — строптиво подумала Чемоданова, уловив его улыбку. Янссон, вероятно, учуял ее мысли, лицо его обрело озабоченное выражение.

— Нам как-то не остановиться, — деловито проговорил Янссон. — Не мучайте, Нина Васильевна, покажите бумаги. Я перелистаю на ходу.

Чемоданова достала из сумки несколько листочков.

— Я сделала выписки. Возможно, не очень удачные. Но какую-то ясность на ваш запрос они пролить могут.

Янссон принял листы. Или он не очень свободно читал по-русски, или волновался. И портфель ему мешал, оттягивал руку.

— Да, что я так? — Он опустил портфель на толченую кирпичную крошку аллеи и принялся читать, смешно шевеля губами.

— У меня такой почерк. — Чемоданова потянулась к записям.

— Нет, нет… Я сам, я разберусь… «Лечение расстройств мозгового и прочих обращений крови алколоидом из произрастающих в отечестве растений «барвинка — малого». Кое имел честь дознать магистр фармацеи Зотов П. А., служащий Аптеки на Васильевском острове», — волнуясь прочел Янссон. — Это что? Неопубликованная статья?

— Думаю, что опубликованная. В деле есть черновик письма с благодарностью за публикацию… То ли за подготовку к публикации, я не поняла.

— Ах, если бы все это было напечатано, — волновался Янссон. — Ведь речь идет о приоритете. Такая была бы удача. — Он сдвинул на затылок свою роскошную кепку, отороченную светлым мехом.

— В деле много выкладок. Много цифрового материала, формул… Вы сами все увидите. Я не хотела заказывать ксерокопию, пока не проконсультируюсь с вами… Чтобы не делать лишнего.

Чего лишнего? — не понял Янссон. — Лишней ксерокопии? Это что, такая сложность?

— Нет, сложность в другом. Часть дел Медицинского совета были переданы в фонды Министерства внутренних дел и попали в спецхран, — пояснила Чемоданова. — Куда доступ весьма ограничен.

— То есть? — напрягся Янссон.

Он знал — если на его бывшей родине что-то запрещалось, то никакие силы пробить этого не смогут. Но втайне надеялся, что подобные документы не представляют особого секрета, и вот, пожалуйста…