Архивных сведений не имеется
Шрифт:
Одежда одинокого путника представляла невообразимую смесь: изодранные казацкие шаровары, чиненные не раз и не два, полуистлевшая рубаха, подпоясанная узким ремнем, поверх которой была наброшена куртка из облезлой оленьей шкуры мехом наружу, уродливые опорки на ногах, которые некогда назывались сапогами, а теперь от них остались только рыжие голенища без подошв, вместо которых были приспособлены полоски оленьего камуса, туго схваченные выше щиколоток сыромятными ремешками.
Человек был простоволос, давно не чесан и лохмат; верхнюю губу закрывали неухоженные усы медно-ржавого цвета, на овальном подбородке росла клочками жидкая рыжая бороденка. Его блекло-голубые глаза смотрели настороженно, в них таилась смертельная усталость и печаль. За плечами путника болтался тощий вещмешок, в руках он держал длинную окоренную и обожженную на костре для крепости дубинку. Из оружия у него был только нож-засаложник, самодельная деревянная рукоять которого выглядывала из голенища.
Трудно было узнать в нем бравого вестового поручика Деревянова казака Христоню, но тем не менее именно он вышагивал вдоль берега реки Колымы, пробираясь к обжитым местам.
В Нижнеколымск казак добрался к вечеру. Он долго стоял возле приземистого амбара на окраине города, видимо, не решаясь ступить на шаткий и скрипучий дощатый тротуар, который вел к центральной части. Немногочисленные прохожие с удивлением посматривали в его сторону – уж слишком необычен был вид этого путника даже для невозмутимых, немало перевидавших на своем веку северян, охотников и золотоискателей, первопроходцев и таежных скитальцев.
Тем временем прозрачные сумерки опустились на город; в окнах домов зажглись керосиновые лампы – у тех хозяев, кто побогаче; плошки, свечи – эти все больше в жалких развалюхах окраины. По узким, путанным переулкам потянуло дымком из печных труб – аппетитно запахло вареной снедью – наступило время ужина.
Сглотнув голодную слюну, Христоня наконец решился двинуться дальше. Отмахиваясь от многочисленных и не в меру любопытных северных дворняг, которые на этих задворках России мало походили на тощих и юрких шавок центра страны – это были здоровенные лохматые псы, в жилах которых текла кровь и чистопородных сибирских лаек, и свирепой волчьей вольницы, и невесть какими путями попавших в эти места кавказских волкодавов и восточно-европейских овчарок, казак вскоре остановился возле открытой настежь двери кабака, старого, уродливого барака, утонувшего в земле почти по крохотные оконца с битыми-перебитыми стеклами, проклеенными полосками ржаво-рыжей бумаги.
Эту дряхлую развалину, подпертую с углов бревнами, венчала внушительных размеров, немного выцветшая от времени дореволюционная вывеска, видимо, творение местного художника, который не пожалел на нее красок и своей буйной фантазии: на пронзительно-желтом фоне парил царский орел с жирным индюшиным туловищем, неодобрительно кося одним глазом на частокол взлохмаченных лиственниц, переплетенных синей лентой реки в нижней части вывески и на крупные черные буквы, составляющие слово "КАБАКЪ", которые лихо галопировали по вершинам ядовито-зеленых сопок; на месте второго глаза двуглавого державного орла сияло пулевое отверстие.
Христоня осторожно, будто крадучись, шагнул на ступеньки кабака и зашел внутрь.
Длинный и неожиданно просторный зал кабака полнился народом. Пять, может, шесть керосиновых фонарей, привешенных к почерневшим от копоти балкам перекрытия, сеяли тусклую желтизну на грязный истоптанный пол, на шаткие колченогие столы, уставленные нехитрой снедью, вокруг которых сгрудились завсегдатаи. Табачный дым, густой, сизый, вышибающий слезу даже у привычных к этому зелью заядлых курильщиков, висел под низким, некогда крашенным зеленой краской потолком, словно грозовая туча, готовая пролиться сильным дождем. Дым обволакивал плотной туманной пеленой фонари, свет которых, и так не отличающихся особой яркостью, с трудом пробивался к стенам барака и в углы, где поэтому царил полумрак и были свободные столы – все почему-то тянулись поближе к стойке, где посветлей и где восседал на высоком круглом табурете сам хозяин заведения, вовсе не похожий с виду на кабатчика: худой, костистый, с постной миной на лице и черными гнилыми зубами мужичок, который откликался на прозвище Авдюшка.
Но Христоня, стараясь не привлекать к своей особе внимания, направился именно туда, к противоположной стене, в дымный полумрак, с явным намерением отгородиться им от всех остальных.
Он пристроился на гладко отполированной посетителями кабака скамейке у края длинного стола; на другом конце расположилась компания из трех человек, которых тоже, видимо, больше устраивала полутьма. Скосив глаза в их сторону и убедившись, что его появление оставило троицу равнодушной, Христоня поерзал на скамейке, устраиваясь поудобней, положил вещевой мешок под стол и зарыскал глазами по залу, пытаясь высмотреть полового. В полутьме казак прислушивался к трепу своих соседей, уже изрядно поднагрузившихся неразбавленным спиртом, которым был наполнен объемистый жестяной чайник.
– …Гриня, ты вот мне скажи – за что?! – тыкал костлявым пальцем один из них, тощий и взъерошенный, в широкую грудь второму, круглолицему и губастому. – За что?! Меня, Делибаша, потомственного пролетария, этот… ик!.. дворянская морда! Молчишь? Нет, ты скажи, Гриня, скажи!
– Пошел ты… – слабо отмахивался губастый Гриня, задумчиво обсасывая здоровенную костомаху.
– Ты меня не гони, Барабан. Я – Делибаш! Пра…ик!..льно я говорю, братишка? – тощий обнял за плечи третьего, с нерусским узкоглазым лицом. Тот сладко заулыбался, закивал, но промолчал.
– А, слова из тебя не вытянешь, чертов хунхуз, – махнул рукой тощий. – Но он мне за все, слышишь, Барабан, это, за все заплатит. Во! – перекрестился. – Я с него…
– Тебе что, парнишка?
Христоня от неожиданности вздрогнул: он и не заметил, с какой стороны вынырнула толстощекая румяная девица с таким разворотом плеч, которому позавидовал бы и портовый грузчик.
– Да мне… в общем… – замялся Христоня, суетливо пытаясь поправить свою невзрачную одежонку.
– Ты мне тут не мямли, – девица оценивающим взглядом окинула казака с головы до ног. – Если карман пустой, так и скажи. Мне с тобой рассусоливать недосуг.
– Да вот, енто какое дело… – Христоня жалобно сморщился. – Понимаешь…
– Милостыню не раздаем, – холодно бросила девица, отвернувшись от него с намерением уйти.
– Постой! – схватил ее за руку Христоня. – Погодь чуток… – И шепотом: – Слышь-ка, золотом… можно?
– Так бы сразу… – подобрела девица. – А то как же, – хихикнула, подмигивая. – За золото все, – подошла вплотную и игриво толкнула Христоню бедром, – можно, касатик… Покажь, – вдруг посмотрела на него с подозрением.
Христоня полез за пазуху, покопался там и вытащил наружу самородок величиной с воробьиное яйцо.
– Во, смотри…
– Ой! – невольно вскрикнула девица и жадно схватила его пухлой шершавой рукой. – Хорош… – попробовала на зуб и быстро сунула самородок в карман засаленного передника. – Будет тебе, милок все, что душа пожелает, – и исчезла, словно ее ветром сдуло, оставив Христоню с непонятным томлением в душе.
Увлеченный разговором с девицей казак не заметил, что компания на другом конце стола вдруг притихла – все трое, как по команде, повернули головы к Христоне, внимательно прислушиваясь к переговорам. Когда же в руках девицы зажелтел самородок, тощий даже подпрыгнул на скамейке от возбуждения и больно толкнул острым локтем своего узкоглазого товарища.