Архивных сведений не имеется
Шрифт:
– Тогда прочитай вот эту бумагу…
– Нет-нет, зачем? Я вам верю. Вспомнил. Было. Знаете, в последнее время что-то с памятью… Видите ли, работа у меня вредная, профсоюз мы пока еще не организовали, путевку на курорт выписать некому…
– Выпишем, Пикулин, обязательно.
– О-о! В этом я не сомневаюсь. Грязевые ванны на этапе, закалка организма морозом на лесоразработках…
– Не наша вина в этом, Пикулин. Что посеешь, то и пожнешь. Так что оставим наши эмоции при себе и продолжим…
Савин внимательно наблюдал за допросом, в душе восхищаясь высоким профессиональным мастерством Володина, который окончательно "загнал в угол" неглупого и весьма изворотливого
– …Так что же все-таки случилось в "Метрополе" двадцать второго декабря? Вспомни, Пикулин, будь добр. Ты был тогда таким элегантным…
– Ну что ты скажешь! От вас ничего не скроешь, гражданин начальник. Это точно, люблю красивую одежду и хорошее общество.
– Особенно женское… Так кому ты сплавил шубку этой прелестной француженки?
– Как, она и впрямь оттуда? Из-за кордона? А я-то думаю, что за чудо-фигура, ножки, походка…
– И шубка…
– Само собой… Нечаянно получилось. Сдуру. Но если бы мне кто-нибудь намекнул, что она из Парижа!.. Да чтоб у меня руки отсохли!
– Конечно, конечно, ты джентльмен, Пикулин. Кстати, чтобы не забыть, запишу-ка я адресок, по которому ты отправил заграничный товар…
– Это можно, чего там скрывать. Да вы, похоже, в курсе…
– Знаешь, Пикулин, формальности. Мы ведь чуточку бюрократы. Начальник требует. Закон. Так я весь внимание…
– Калинка пригребла…
– То есть Панкратова.
– Ну… За копейки, можно сказать. А я-то, остолоп, думаю, чего это она так в нее вцепилась? Унюхала товар фирменный…
– Опыт – большое дело, Пикулин… Послушай, а кто тебе подсказал провернуть дельце на Лосиноостровской?
Карамба от неожиданности поперхнулся сигаретным дымом и закашлялся. Когда он поднял глаза на Володина, лицо его заметно побледнело, фигура как-то обмякла, потеряла угловатость.
– Батон… Стукач плюгавый… "Рыжевье" нашли? Я так и думал. Раз в жизни повезло, такую лафу поимел, завязать хотел… Надо же мне было с этим придурком связаться! Ладно, чего теперь скрывать, приплыл… Калинка навела…
19
– Глафира! Глашка! Где ты там, едрена корень… – звал кабатчик Авдюшка свою помощницу, суетясь возле стола, где присел Граф, или Владимир Воронцов-Вельяминов, смахнул крошки, быстро собрал пустые кружки и миски.
На зов хозяина прибежала плечистая Глафира: застелила стол чистой скатертью, поставила серебряную солонку, принесла пышный пшеничный каравай на расписном деревянном блюде.
– Ишь, старается как… Дорогой гостюшка… – бормотал вполголоса Делибаш, с ненавистью всматриваясь в задумчивое лицо Графа. – Их благородие откушать изволили… А нам, за наши кровные… потом и мозолями… это, черняшку сует черствую, – сжал до хруста худые кулаки. – Погоди ужо…
При этих словах китаец Ли насмешливо хмыкнул, отрезал кусок вареной оленины и не спеша принялся жевать.
– Кишка т-тонка… – выразил вслух то, о чем промолчал
– У меня… кишка?.. Ах ты!.. – у Делибаша не хватило слов, и он, только покрутив головой, заскрипел зубами.
Воронцов-Вельяминов ел нехотя, словно его в этот кабак привела не надобность отужинать, а некая, не весьма приятная, повинность. Всегда приветливый и внимательный к людям, готовый не раздумывая прийти на выручку любому в трудном положении, Владимир тем не менее избегал общества, а если и попадал в многолюдие, чувствовал себя неуютно: годы скитаний по таежным просторам приучили его к одиночеству, затворничеству; он всей душой полюбил северную тишину, таинственную и неповторимую, до звона в ушах, когда мысли текут плавно, просторно, когда житейская суета отходит на задний план, растворяется, как горькая соль в прозрачной струе, незамутненной нелепыми условностями, мелкими дешевенькими радостями и страстишками цивилизованного бытия.
Свою прошлую жизнь он теперь вспоминал все реже и реже. Иногда ему казалось, что ее прожил кто-то другой, совершенно не знакомый ему человек, возможно, его товарищ, который в долгие зимние вечера при свете коптилки нашептал ему на ухо странные, смешные, нелепые истории о полусказочном мире, которого никогда не существовало.
И только одно воспоминание, в реальности которого сомневаться не приходилось, бередило душу Воронцова-Вельяминова, нередко ярким, осязаемым всплеском прорезая глубокий, полуобморочный сон едва живого от усталости старателя и охотника: крохотные пухлые пальчики, выглядывающие из рукавов кружевной ночной рубашечки, а над розовыми со сна щечками – круглые от удивления глазенки, в которых таились и испуг, и удивление, и любопытство. Сын, Алексис, Алексей, Алешенька…
После того, как в колымскую глухомань дошли слухи о свержении царя и революционных событиях в теперь уже бывшей Российской империи, Воронцов-Вельяминов в конце 1918 года попытался навести справки о судьбе своего первенца. Но письма, которые он слал матери, остались без ответа, что, впрочем, не было для него удивительным и непонятным: почта работала из рук вон плохо, да и кому было дело до клочка бумажки, когда в жестоком, бескомпромиссном противостоянии политических убеждений и человеческих страстей решалась судьба всей нации.
И все же мысли своей разузнать о судьбе сына Алексея он не оставил.
Воронцов-Вельяминов подумывал и о возвращении в родные края, но с опаской, внутренним трепетом: что собой представляет новая власть – он понятия не имел. Те скудные сведения о большевиках, об их борьбе с царизмом, которые он почерпнул в разговорах со своим товарищем по побегу из рудников, политкаторжанином Василием Петуховым, за давностью как-то выветрились из головы Владимира, что было немудрено: кадровый военный, отпрыск старинного дворянского рода, он был далек от политики, и рассуждения Василия на эту тему, рассказы о стачках, восстаниях, подполье тогда воспринимал как забавные, не лишенные драматизма театрализованные представления, нечто вроде "Бориса Годунова" в исполнении фанатично настроенных простолюдинов. Правда, убежденность и целеустремленность большевика Петухова вызывали в нем уважение, потому как выходец из рабочей среды уралец Василий оказался натурой одаренной, сильной; он был на удивление начитанным, грамотным человеком, что, конечно же, способствовало их сближению, а затем и дружбе.