Аркадий Бухов
Шрифт:
Самолюбие человека, который знает себе цену, не позволяло мне просить. Я делал вид, что прогулка сразу перестала мне нравиться, что у меня есть в запасе что-то более веселое, помогал оттолкнуть лодку, махал вдогонку фуражкой, а когда вечерняя Волга уже скрашивала лодку в серый цвет воды, я садился на берег и плакал.
Я казался себе в это время самым жалким, самым заброшенным человеком. Почему-то вспоминалась хозяйская собака, которую все часто били в впалые бока, и от этого сравнения становилось еще печальнее и больнее.
Разве
* * *
Особенно было обидно, что уезжала или уходила со всеми Ксения Михайловна.
У ней была большая зеленая дача почти на самом берегу. К ней раз в неделю приезжал какой-то толстый человек с большими пакетами. Один раз даже я помог ему донести какой-то пакет с ягодами, увидев дырку, из которой они сыпались.
Как-то дома, за чаем, заговорили, что Ксения Михайловна с ним живет.
Я перестал разминать ложечкой сушку в стакане и решил вмешаться:
— Ничего не живет. Раз в неделю приезжает. Он в городе. а она на даче. Сами вы не знаете…
Все переглянулись, а мама сказала, что я еще чего-то не понимаю. Прекрасно я понимал: с ней жила кухарка, черный пес, с гладкой шерстью, и какая-то старуха в нижнем этаже… Все это я честно высказал вслух.
— Странно, — без большой педагогической нежности взглянул на меня брат, — двенадцать лет идиоту, а глуп… Деньги он ей дает.
— Деньги?.. Ага, — не желая показывать свою жизненную неопытность, заметил я, — так бы и сказал…
А через несколько минут, не желая уступить позиции, я все-таки спросил:
— А вот почему же, скажи, ты умный… Я, конечно, идиот, я не понимаю… Почему мама платит хозяину каждый месяц, а никто не говорит, что мы живем с ним…
На срочное предложение пойти и поиграть около балкона я ответил сдержанным подъемом плеч и не стал дожидаться ответа. После моего ухода разговор почему-то стал оживленнее.
С Ксенией Михайловной мама рекомендовала мне возиться меньше.
— Я и не вожусь… Она красивая очень… Здоровается со мной. Вот я и хожу туда.
— А ты поменьше бы ходил… Товарищей у тебя нет, что ли?..
Сама бы попробовала бы не ходить. Товарищ — это только для драки, а около Ксении Михайловны всегда было столько интересного и занятного…
* * *
Утром, часов с девяти, я долго ходил около ее дачи и только после шести-семи прогулок решался сесть на крыльцо и ждать, пока не выйдет сама Ксения Михайловна.
Выходила она к одиннадцати. В розовом или голубом капоте, и так от нее всегда хорошо пахло духами, что сразу становилось стыдно и за помятую гимназическую фуражонку, и за плохо замазанную чернилами дыру на левом сапоге.
— А, Сережа… Ты здесь уж… Ну, заходи сюда… Здравствуй…
— Здрасте, Ксения Михайловна…
— Иди, иди… Пил чай?
— Пил. Сегодня у нас ватрушка.
— А со мной не хочешь выпить?
— Н-нет… Спасибо, — робко посматривал я на приготовленный на террасе утренний завтрак с массой цинично-вкусных вещей. — не хочу…
— Ну, так посиди… Это что у тебя в руках — цветы?
— Да, так, ходил утром… В поле был…
— Ты мне, что ли, принес? Да?
— Да нет, я так… Собирал. В поле был. Утром сегодня…
— А я думала, мне…
Не понимала она, что ли… То ли у меня такой скрытный вид был…
— Если хотите… Я бы с удовольствием…
— Ну, давай, давай, Сережа… В вазу их сейчас поставим… Ну-ка, садись здесь и скажи, чем тебя можно угостить… Хочешь торта?
— Нет, нет… Спасибо…
Не ел и не пил я добросовестно. А вдруг она подумает, что и цветы я собираю, и с утра дожидаюсь ее только для того, чтобы поесть сладкого. Нет. Разве уж слишком дрогнет сердце, когда вплотную подкатится блюдечко с холодной земляникой, обсыпанной сахаром…
А какая она красивая была! Лицо бледное-бледное, волосы густые, голос ласковый. Двадцать шесть лет человеку, у самой деньги в ридикюле, все ее и в лодку и в гости приглашают, а сидит со мной, как с равным, разговаривает. Раз даже зацепил за ложечку, разлил стакан на скатерть, на глазах слезы навернулись, а она только смеется:
— Ничего, ничего, Сережа… Сама вчера кофейник опрокинула…
Совсем как будто не со мной, а с гостем, который стакан опрокинул, разговаривает.
— Ты что сегодня делать будешь?
— Я сейчас пойду, Ксения Михайловна…
— Да я не к тому… Ты всегда приходи, я рада…
— Почитаю немного… Книжка есть интересная…
— А потом вечером поедем кататься, и ты приходи…
— Не взяли меня вчера…
— А сегодня возьмем… Я тебя сама захвачу… А какая книжка?
— Историческая… Князь один воевал…
Уходил я от Ксении Михайловны такой, как будто у меня вся душа пропахла ее духами. И странно было самому, что через полчаса я играл в бабки и спорил из-за какого-то удара. С человеком так обращаются, так разговаривают, а он из-за бабок разодрался с Гришкой, тем более что дело дошло до общего крика и ударов палкой по ногам…
* * *
Кажется, это было в пятницу. Растрогал я Ксению Михайловну тем, что целый день шлялся по болотам, удирал от ужей, а к вечеру принес ей целую охапку болотных снежных лилий.
— Вчера говорили, что любите, — конфузливо оправдался я, — извините, только стебельки поломал…
На террасе у нее было много народа. По-видимому, цветы ей понравились, и она совершила совершенно необдуманный поступок.
— Ну, брат, и молодчина ты… Это вот кавалер. Иди сюда… — И, прежде чем я успел опомниться, она сама шагнула ко мне и звонко поцеловала меня в губы.