Аркадий Бухов
Шрифт:
Я что-то хотел сделать, что-то сказать, но стало сразу жарко, щеки загорелись, все завертелось в глазах, и, не помня себя, я убежал с террасы.
Добежал до леса, зарылся около какого-то дерева в траву и все еще не мог поднять глаз…
Первое, что я сделал, когда пришел в себя, — вынул источенный перочинный нож и стал вырезать на коре милые буквы К. и М. Ксения Михайловна… Что вы сделали? Разве вас сегодня вечером ругали и обещались не выпускать с дачи за то, что вы пришли в одиннадцать часов, прогуляв и чай, и ужин. Меня ведь…
* * *
Когда
Поэтому я не подслушивал, а просто слышал, что говорили под моим окном товарищи брата. Так бы я мог спокойно слушать и лежа в постели, но раз разговор шел о Ксении Михайловне, это требовало более тщательного внимания и дипломатического места за приоткрытой ставней.
— Кто? Эта дрянь? Подумаешь…
— Сам-то, милый мой, целыми вечерами около нее трешься…
— Около Ксеньки? Плевал я на нее… Знаете, такой неприличной бабы я никогда, кажется, не видел, — гудел снизу хорошо знакомый мне баритон нашего гостя, жившего уже четыре недели. — Противная она…
— Ну, не скажи, жаль, что этот толстяк около нее…
— Живет она с ним…
— Ас кем она не живет… Мужики рассказывали, что этот студент… Рядом с ней живет… Третьего дня ночью вылезает из окошка, как в фарсе. И как только ей не стыдно…
— Толстяк деньги перестанет давать…
— К другому на содержание пойдет… Продажная…
— А потом по рукам пойдет…
— Туда ей и дорога…
Что я передумал за эту ночь — трудно вспомнить. Почему-то хотелось плакать. Хотелось опять подойти к окну, приоткрыть ставню и столкнуть вниз чугунную вазу, непременно на голову кому-нибудь из говоривших. Я ничего не понимал, но все обрывки фраз так ясно застряли в мозгу, и каждая имела свой особый, обидный для Ксении Михайловны, смысл. Если я пойду и буду защищать ее, все будут смеяться и поймут, что я не просто ношу ей цветы и дожидаюсь по утрам, когда она встанет. А не защищать нельзя. Положим, кто говорит, разве они понимают ее…
Утром я догнал маму где-то у погреба и спросил:
— Мама, а что значит — жить на содержаньи? Это как нахлебник?
Мама сокрушенно покачала головой:
— Шляешься к этой паршивой бабе… А потом лезешь с глупостями…
— Она не паршивая, — хмуро отрезал я, и самому странно показалось, как я мог произнести такое слово, направленное против Ксении Михайловны. — Это неправда…
— Молчи ты… Иди пей чай…
— Не пойду… Уйду я…
— Куда ты? — крикнула вдогонку мама.
Я остановился, подумал, в голове мелькнул вчерашний разговор под окошком, и хотелось из него выхватить что-нибудь самое острое и больное, чтобы все поняли
— Так. по рукам пойду…
* * *
Букет уже поставлен в вазу. Солнышко пролезает в щели ситцевых занавесей террасы. Ксения Михайловна вяло жует какой-то пирожок и ласково смотрит на меня.
— Ксения Михайловна…
— Ну?..
— А вы не обидитесь?
— Да в чем дело, милый?..
— Я, правда, не знаю… Честное слово, это не я, а они говорят…
— Да ты говори…
— Ксения Михайловна… Правда это?.. Только вы не обидитесь?
— Да что ты… Я тебя очень люблю, ты очень хороший мальчик…
— Ксения Михайловна… Почему говорят, что вы на содержании?
— Сережа, Сережа… — В глазах у нее испуганные огоньки, ресницы вздрогнули. — Что ты, голубчик?.. Разве можно…
Я не могу не сказать ей все, что я услышал. Разве они имеют право обижать ее, и с каким-то отчаяньем я стараюсь выбросить все сразу.
— Толстяк вам деньги платит… Почему они говорят, что вы какая-то продажная… Ведь не курица же вы…
— Сережа… Ты не имеешь права… Кто тебе сказал? — со слезами в голосе спрашивает, почти кричит Ксения Михайловна.
— Вчера, под окном… Все говорили… И третьего дня из окна, мужики видели, лез кто-то… А потом деньги перестанет давать…
Ксения Михайловна бледнеет и опускает голову. Я теперь не только вижу, но и слышу, что она плачет… У ней подергиваются плечи и краснеют уши. Громче, громче плачет…
— Ксения Михайловна… Вы же обещались…
— Уйди, уйди, Сережа… Я гадкая, скверная…
— Ксения Михайловна, — и у меня на глазах появляются слезы, — неправда, вы хорошая… Вы лучше всех…
— Я скверная, Сережа… Уходи отсюда…
— Вы гоните меня, Ксения Михайловна?..
— Гоню, Сереженька… Уходи…
Она вынула платок, приложила его к глазам и ушла, какая-то согнутая, в комнаты. Я растерянный посидел две минуты и пошел домой.
Ждал я следующего утра с дрожью. А когда я пришел и стал дожидаться, Ксения Михайловна выглянула из окна и что-то сказала прислуге. Та вышла и заперла дверь на террасу. То же случилось и еще через день, а через три дня Ксения Михайловна уехала в город с толстым человеком, приезжавшим раз в неделю.
Я прибежал на пристань. Они уже стояли на палубе пароходика. Увидев меня, Ксения Михайловна что-то зашептала своему спутнику, и тот сердито посмотрел в мою сторону.
Когда пароход заработал колесами и мокрый причал грузно хлопнул о палубу, я робко снял фуражку и махнул. Ксения Михайловна кивнула головой и отвернулась.
* * *
Зимой я встретил ее на пути из гимназии. Она ехала с каким-то господином, самодовольно обнимавшим ее за талию. Она, должно быть, узнала меня, потому что чему-то засмеялась и показала на меня пальцем господину.