Армагеддон. 1453
Шрифт:
– Ну…
Ему внезапно стало неловко.
– Женщина, одна на улицах, ночью. Говорящая на османском. Это… – Он умолк.
– Тебя это поразило? Мне всегда говорили, что мой язык лучше подходит для казарм.
Турчанка рассмеялась низким смехом искреннего удовольствия, заставившего его всмотреться пристальнее.
– Поразило? Нет. Мне приходилось бывать в казармах.
Григорий осекся, удивленный, что рассказывает о себе. Он никогда этого не делал. Таким был его образ жизни.
– Почему ты была одна? Без защиты?
– Я не беззащитна. Ты сам видел, – ответила она, поднимая руку с кинжалом. – Нет ли у тебя воды? Я бы смыла свиную кровь с моего приятеля.
А вот зрелище окровавленного кинжала действительно потрясло его. И напомнило. Прошло много времени с тех пор, как в его доме был кто-то еще, кроме него самого.
– Прости. Да, вода. Для тебя. И для твоего… друга. Умыться. И напиться. И у меня есть вино. Хотя ты… – Он умолк, покачал головой. – Если ты турчанка, ты не станешь его пить.
– А если я заговорю на греческом?
Женщина легко перешла на другой язык; она говорила на обоих без малейшего акцента.
На этот раз рассмеялся он – и ответил, тоже на греческом, хотя и задумался, как ей удалось с такой легкостью проникнуть под его маску, ведь он считал свой османский безупречным:
– Конечно. И я выпью с тобой.
Григорий поставил лампу на стол. Комната была маленькой, и узкой полоски света вполне хватило, чтобы собрать все необходимое. Тазик для воды, кусок грубой ткани для рук и оружия – и женщина немедля воспользовалась ими. Глиняная бутыль с вином. Григорий налил вина в свой единственный кубок и протянул ей. Поднял бутыль ей навстречу:
– За полуночные приключения.
Оба подняли маски, чтобы выпить. И оба, допив вино, опустили их.
– Что ж, – произнес Григорий, ставя бутыль на стол и опершись на него. – Я должен извиниться за свой город. Обычно это вполне цивилизованное место. Но, как и в большинстве городов, в нем есть… дикие части. А молодежь – везде молодежь.
– Молодежь вроде тебя? – спросила женщина, протягивая пустой кубок.
Григорий наполнил его.
– Но я не молод.
– Трудно понять под этой маской, – заметила она, отпила, глядя на него. – Ты когда-нибудь снимаешь ее?
Он оттолкнулся от стола.
– У меня есть немного хлеба. И сыр.
Григорий залез в мешок, подвешенный к потолку, достал оттуда буханку плотного грубого хлеба и круг острого козьего сыра.
– У меня нет тарелок, – извинился он.
– Не важно, – сказала она, отломила по куску и начала есть. – Но ты не ответил на мой вопрос.
– Который?
– Ты когда-нибудь снимаешь маску?
Когда Григорий не двинулся, не ответил, женщина вытерла пальцы о ткань и подняла руку к маске.
– Ну же. Мы преломили хлеб, пили вино и сражались вместе на улицах. Мы говорим на языках друг друга. О, мы практически родственники. И потому я поражу тебя своим лицом, если ты поразишь меня своим.
С этими словами она сдернула шелк, отложила ткань и придвинулась к лампе.
Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.
Но он уставился на ее нос. Они всегда завораживали – их разнообразие, сложность; и те, что просто сидели на лице, и те, что гармонировали с прочими чертами, выражая личность человека… Как ее нос. Крупный, но не слишком; ноздри раздувает вызов, отраженный в поднятой брови, в темных глазах. В сказанных словах.
– Теперь твой черед.
Эти слова привели его в чувство. В его дом никогда не входила женщина. Со времени его позора Григорий имел женщин дважды – неуклюжие, пьяные акты краткого удовлетворения и долгих сожалений. Он поднял лампу, отошел от стола и посветил на матрас из конского волоса, лежащий на полу.
– Ты можешь спать здесь, – сказал Григорий, повесил лампу на крюк и повернулся к двери.
– Куда ты пошел?
– На улицу, – не оборачиваясь, ответил он. – В таверну. Я высплюсь там, в углу, лучше, чем на этом полу.
Ее торопливая речь остановила его.
– Так я выгнала тебя из твоего дома, из твоей постели, и все потому, что… – Женщина шагнула к нему. – Я прошу прощения. Моя мать выговаривала мне за ненасытное любопытство. Есть много причин, по которым мужчина может захотеть остаться в маске. И мне не следует еще раз осмеливаться узнать твою. Если только я не заслужу твое позволение.
Говоря, женщина подходила к нему. Григорий обернулся, и она стояла рядом, вплотную к нему, как тогда, в переулке. Он вдохнул – и почувствовал ее запах.
Когда зазубренный кинжал впервые коснулся его носа, когда на ране запеклись кровь и разорванные хрящи, Григорий думал, что больше никогда не сможет чувствовать запахи. Потом он обнаружил, что может, если запах достаточно силен, как ее. В нем смешивалась сладость – корица, гвоздика. Но было и что-то еще – сандал, осознал Григорий в нахлынувших воспоминаниях. Он не чувствовал этого запаха со своего последнего дня в Константинополе, дня, когда он отправился на свою первую войну… и попрощался с Софией. Тот же запах, исходящий от этой женщины, душистый, пряный, напомнил ему обо всем, что он потерял. Ее глаза казались темными омутами, и Григорий подумал – нет ничего лучше, чем нырнуть в них, заплыть в глубину и никогда не подниматься к воздуху.
– Как тебя зовут?
– Лейла, – ответила она. – А как называют тебя?
Он замешкался. Повсюду его знали как Зорана. Еще одна маска. Однако здесь, сейчас, с ней, ему хотелось открыть правду о себе. По какой-то причине, впервые за шесть лет, захотелось, чтобы кто-то увидел его без маски.
– Меня зовут Григорий, – негромко ответил он и стянул ткань, закрывавшую его лицо.
Даже в тенях у двери света было достаточно. Он ждал обычной реакции, как у тех немногих, что видели его прежде, – лекарей, шлюх, наемников. Сначала потрясение, потом – в зависимости от смотрящего – жалость, завороженность, насмешка. С двумя последними он справлялся. Первого не мог выдержать.