Артур и Джордж
Шрифт:
Однако он подозревал, что в гораздо большей мере его безвестность имела отношение к самой Англии. Франция, как он ее понимал, была страной крайностей, бешеных мнений, бешеных принципов и долгой памяти. Англия была много спокойней, столь же принципиальной, но менее охочей поднимать шумиху из-за своих принципов; местом, где общее право вызывало больше доверия, чем правительственные постановления; где люди занимались своим делом и не искали случая вмешиваться в чужое; где большие общественные взрывы происходили от времени до времени — взрывы чувств, которые могли бы даже перейти в насилие и несправедливости, но которые скоро изглаживались из памяти и редко встраивались в историю страны. Ну, случилось, а теперь давайте забудем и продолжим жить как жили прежде — такова английская традиция. Что-то было плохо, что-то было сломано, но теперь исправлено, так что сделаем вид, что ничего особенно плохого не было с самого начала. Дело Идалджи не возникло бы, если бы существовал апелляционный суд? Прекрасно, в таком случае
После бракосочетания он писал сэру Артуру дважды. В последний год войны умер его отец; в знобкое майское утро он был погребен вблизи дяди Компсона, в дюжине ярдов от церкви, где служил более сорока лет. Джордж чувствовал, что сэру Артуру — знакомому с его отцом — хотелось бы узнать про это; в ответ он получил краткое выражение соболезнования. Но затем, несколько месяцев спустя, он прочел в газете, что сын сэра Артура, Кингсли, раненный на Сомме и не оправившийся после ранения, умер, как и многие другие, от инфлюэнцы. Всего за две недели до подписания перемирия. Он снова написал — сын, потерявший отца, отцу, потерявшему сына. На этот раз ответ пришел более длинный. Имя Кингсли было последним в скорбной перекличке. Супруга сэра Артура потеряла брата Малькольма в первую неделю войны. Его племянник, Оскар Хорнанг, был убит под Ипром вместе с еще одним из его племянников. Муж его сестры Лотти умер в первый же свой день в окопах. И так далее. И так далее. Сэр Артур перечислил всех известных ему и его жене. Но в заключение он выразил уверенность, что они не потеряны, а просто ждут по ту сторону.
Джордж больше не считал себя религиозным. Если он еще и оставался в какой-то мере христианином, то не из сыновнего почитания, а из братской любви. Он ходил в церковь, потому что Мод радовало, что он туда ходит. А что до загробной жизни, он остановился на том, что подождет и увидит. Всякая ревностность внушала ему подозрение. Он немножко перепугался в «Гранд-Отеле», когда сэр Артур с таким неистовством заговорил о своих религиозных чувствах, которые никакого касательства к их встрече не имели. Но все-таки это подготовило Джорджа к последующим новостям, к тому, что его благодетель стал убежденным спиритуалистом и планирует посвятить свои остающиеся годы и энергию этому движению. Многих здравомыслящих людей это заявление крайне шокировало. Если бы сэр Артур, истинный идеал английского джентльмена, ограничил бы себя благопристойным столоверчением в воскресные дни в кругу друзей, возможно, они ничего против не имели бы. Но это было абсолютно не в духе сэра Артура. Если он во что-то верил, то хотел, чтобы его веру разделяли все. В этом была его сила, а иногда и слабость. И потому со всех сторон посыпались насмешки, наглые газетные шапки вопрошали: «ШЕРЛОК ХОЛМС СОШЕЛ С УМА?» Где бы сэр Артур ни читал лекции, тут же следовали антилекции оппонентов всех мастей: иезуиты, плимутские братья, сердитые материалисты. Не далее как на той неделе бирмингемский епископ Барнс обрушился на «фантастические верования», растущие последнее время как грибы. «Христианская наука» и спиритуализм представляют собой лжеверы, которые «толкают простодушных воскрешать сходящие на нет идеи», — прочел Джордж. Но ни насмешкам, ни клерикальным выговорам было не остановить сэра Артура.
Хотя Джордж относился к спиритуализму с инстинктивным скепсисом, он воздержался присоединиться к нападкам. Несмотря на то что он не считал себя компетентным в таких вопросах, он знал, на чью сторону встать в споре бирмингемского епископа Барнса и сэра Артура Конан Дойля. Он вспоминал — и это было одним из самых замечательных его воспоминаний, и он всегда воображал, как поделится им со своей женой, — завершение той первой встречи в «Гранд-Отеле». Они встали, чтобы попрощаться, и сэр Артур, естественно, высился над ним, и вот этот крупный, властный, добрый человек поглядел ему в глаза и сказал: «Нет, я не думаю, что вы невиновны. Нет, я не верю, что вы невиновны. Я ЗНАЮ, что вы невиновны». Эти слова были более чем стихи, более чем молитва, они были выражением правды, о которую разобьется всякая ложь. Если сэр Артур сказал, что знает что-то, тогда обязанность приводить доказательства, на юридический взгляд Джорджа, переходила к его противнику.
Он взял с полки «Воспоминания и приключения», автобиографию сэра Артура, плотный полуночно-синий том, опубликованный шесть лет назад. Он открылся, как всегда открывался, на странице 215-й. «В 1906 году, — прочел он снова, — моя жена скончалась после долгой болезни… Некоторое время после этих дней мрака я был не способен заняться чем-либо, пока внезапно дело Идалджи не повернуло мою энергию в совершенно непредвиденное русло». Начало это всегда немного смущало Джорджа. Оно как бы подразумевало, что его дело подвернулось в удобную минуту, и его особенности оказались как раз тем, что требовалось, чтобы извлечь сэра Артура из трясины уныния; и он мог бы отнестись к его делу по-другому, вернее, вовсе никак, не умри первая леди Конан Дойль незадолго перед тем. Или это несправедливо? Не слишком ли въедливо он анализирует простую фразу? Но ведь именно этим он занимался каждый день своей профессиональной жизни: въедливо читал. А сэр Артур предположительно писал для внимательных читателей.
Было много других фраз, которые Джордж прежде подчеркнул карандашом и аннотировал на полях. Вот, для начала, о его отце: «Как приходской священник оказался парсом или как парс оказался приходским священником, я понятия не имею». Ну, когда-то сэр Артур имел это понятие, очень правильное и точное, потому что в «Гранд-Отеле» на Чаринг-Кросс Джордж подробно описал путь своего отца. А затем вот это: «Быть может, какой-нибудь широких взглядов патрон пожелал продемонстрировать вселенский характер Англиканской Церкви. Надеюсь, эксперимент повторен не будет, так как, хотя священник был приятным и глубоко верующим человеком, появление цветного служителя Церкви с сыном-полукровкой в грубом невежественном приходе не могло не привести к прискорбному положению вещей». Джордж нашел это несправедливым: практически вина за все случившееся возлагалась на семью его матери, поскольку приход был в ее распоряжении. Не понравилось ему и что сам он именовался сыном-полукровкой. Несомненно, в техническом смысле это отвечало истине, но он не думал о себе так, или о Мод как о своей сестре-полукровке, или об Орасе как о своем брате-полукровке. Неужели не было способа выразить это лучше? Пожалуй, его отец, веровавший, что будущее мира зависит от гармонического сосуществования рас, нашел бы более удачное выражение.
«Возбудила мое негодование и дала мне силу и упорство довести начатое до конца в первую очередь полная беспомощность этой беззащитной маленькой группы людей: цветного священника в его необычном положении, мужественной синеглазой седовласой матери, юной дочери, затравленных распоясавшимися неотесанными мужланами». «Полная беспомощность»? Из этих слов не понять, что его отец опубликовал собственный анализ дела до того, как сэр Артур вообще появился на сцене; или что его мать и Мод все время писали письма, заручались поддержкой и собирали свидетельства в его пользу. Джорджу казалось, что сэр Артур, заслуживая всяческой благодарности и признания всего, чего он добился, слишком уж был полон решимости присвоить себе всю благодарность и всю честь совершенного. Он, бесспорно, принизил долгую кампанию мистера Вулеса в «Истине», не говоря уж о мистере Йелвертоне и петициях и сборах множества подписей. Даже рассказ сэра Артура о том, как он вообще узнал о деле, был крайне недостоверен. «На исходе 1906 года мне случайно в руки попала неизвестная газетка под названием „Арбитр“, и мой взгляд упал на статью, представлявшую его собственное изложение своего дела». Но сэру Артуру «неизвестная газетка» «случайно попала в руки» только потому, что Джордж послал ему все свои статьи с длинным сопроводительным письмом. Как сэру Артуру должно было быть известно, и притом прекрасно.
Нет, подумал Джордж, это недостойно с его стороны. Сэр Артур, несомненно, писал по памяти, исходя из версии событий, которую на протяжении многих лет неоднократно рассказывал и пересказывал. Профессионально имея дело со свидетельскими показаниями, Джордж знал, как постоянные повторения заглаживали первоначальное изложение событий, внушали говорящему сознание собственной важности, делали обстоятельства более убедительными, чем они представлялись в момент самих событий. Его взгляд теперь быстрее заскользил по изложению сэра Артура, избегая выискивать дополнительные искажения. За словами «насмешка над правосудием» следовало: «Подписка, открытая в его пользу „Дейли телеграф“, собрала для него что-то около 300 фунтов». Джордж позволил себе чуть улыбнуться: та самая сумма, которую год спустя собрал призыв сэра Артура в пользу итальянского бегуна-марафонца. Два события растрогали сердце британской публики в точно той же измеримой степени: три года безвинного тюремного заключения и падение в конце спортивного состязания. Ну разумеется, только полезно, когда твое дело предстает перед тобой в истинной перспективе.
Но двумя строчками ниже следовала фраза, которую Джордж перечитывал чаще всего в этой книге, возмещавшая все неточности и неверные подчеркивания, дарящая целительный бальзам тому, чьи страдания были так унизительно квалифицированы. Вот она: «Он пришел на мой свадебный прием, и не было гостя, которого я был так горд увидеть». Да. Джордж решил взять «Воспоминания и приключения» с собой на церемонию — а вдруг кто-нибудь станет возражать против его присутствия? Он не знал, как выглядят спиритуалисты — не говоря уж о шести тысячах их, — но сомневался, что похож на спиритуалиста. Книга явится его пропуском в случае затруднений. Видите, вот тут на странице 215-й, это про меня. Я пришел попрощаться с ним. Я горд, что еще раз буду его гостем.
В воскресенье вскоре после четырех часов он вышел из номера 79, Боро-Хай-стрит, и направился к Лондонскому мосту — маленький смуглый человек в синем деловом костюме с темно-синей книгой под левой мышкой и биноклем на ремешке через правое плечо. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что он направляется на скачки — да только их по воскресеньям не бывает. Или у него под мышкой руководство по наблюдениям за птицами — но кто отправляется для наблюдения за птицами в синем деловом костюме? В Стаффордшире он бросался бы в глаза, и даже в Бирмингеме его могли бы счесть чудаком, но не в Лондоне, где уже имелся переизбыток чудаков.