Асафетида
Шрифт:
Красная “копейка” обнаружилась скоро на обочине лесной дороги. Машина была закрыта, внутри – никого. Руководить поисками взялся сам Андрей Анатольевич, и с ним молодой парень по имени то ли Валерий, то ли Виталий. Он был командир взвода, который предприимчивый Любимов одолжил у знакомого майора.
Пока десантники, вооруженные армейскими фонариками, прочесывали ночной бор, умудряясь, даже рассеявшись между деревьями, кричать “Ау!” в унисон, Точкин настоял на том, чтобы поискать “непосредственно там, где грибы”.
Минуя черничники, где не растут даже поганыши, мы двинулись к бывшей звероферме. Концентрация грибов в этих развалинах была больше, чем где
Мы тщетно бродили вдоль и поперек, аукали до хрипоты и обыскали, наверное, каждый метр поверхности, но никого и ничего не нашли. По пути назад мне почудился трупный запах. Сперва я списал это на мрачность места и общее свое истерическое состояние, но тут голос подал Точкин:
– Земля воняет.
Мы оба принюхались: скотомогильник! От Нины Сергеевны я слышал о территории неподалеку от фермы, где закапывают павший скот, и о том, как от вони человек там запросто может потерять сознание, но сам сюда не попадал ни разу, из чего и сделал закономерный вывод, что мы сбились с пути.
Спасатели, случись такое, рекомендуют оставаться на месте и ждать подмоги. Но в ходе поисковой операции потеряться самим было как-то неловко, и мы продолжали потихоньку плутать по густеющему с каждым шагом лесу, пока не ввалились в совсем уж непролазный бурелом. Под ногами чавкало болото.
– Заблудились! – в досаде воскликнул Точкин, всплеснув руками, в одной из которых держал фонарь. Раздался тупой удар и звон осыпающегося стекла. Мир вокруг погрузился во мрак. – Теперь еще и без света, – добавил он горько и тут же принялся исправлять положение. С третьей попытки ему удалось влезть на несколько метров на тонкую сосну и разглядеть огоньки вдалеке.
До десантников мы добрались почти на ощупь, и только луна, кстати выглянувшая из-за облака, уберегла нас от переломов. На подходе я поймал себя на том, что не слышу ничего, кроме тишины, давящей на пульсирующие от тяжелой ходьбы виски.
Операция была завершена. Что больше мне не увидеть бабушку живой, я прочел по мелькнувшему в желтом луче лицу капитана Любимова. Возникшее в этот миг ощущение было таким, будто в левой части груди у меня кто-то пробил дупло, и в него задувает ледяной ветер.
На следующий день из города Острова приехала тетя Зина. С бабушкой они были словно сестры, и какие-то малознакомые даже искренне изумилась, обнаружив их неродство. В конце девяностых, благодаря тети Зининым связям, бабушке подвернулась работа с жильем в областном центре, и мы переехали. В первый класс я пошел уже в Пскове, хотя дошкольное детство мое прошло в островской квартире без удобств. Каждое воскресенье мы ходили к тете Зине, как это называлось, в баню. Ее муж дядя Леша регулярно заезжал в гости: наносить дров и набрать воды с колонки. Сами они обитали на Семи Ветрах – новом районе, построенном в чистом поле перед рекой Великой. С нашей Калинина мы добирались пешком по висячим мостам – через тот самый остров, что дал название городу.
До самой ночи тетя Зина перебирала гардероб и никак не могла найти какого-то бордового с блестками платья, в котором бабушка была у нее на юбилее, и именно его она непременно хотела отдать в похоронное агентство. Перерыв обе комнаты вверх дном и ничего не найдя, мы легли спать.
Утром в неприличную рань в дверь позвонила, разглядев свет в окне, незнакомая красивая женщина. Она оказалась дочерью Нины Сергеевны. Тетя Зина предложила ей чаю, но гостья отказалась и, вместо этого, принялась расспрашивать меня обо всем, пытаясь хоть как-то уместить в сознание случившееся. Пока сидели в гостиной и плакали, я пропустил первую пару. Останки матери дочь забрала с собой в Москву.
Тетя Зина прожила у меня до самых похорон. Юля и Уля, обе уже питерские студентки, приехали в последний день прямо на отпевание.
– Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, – тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов. – От щедрой порции ладана, подброшенной в кадило, в церкви, где и без того нечем дышать, становится невыносимо.
Тихонько, кончиками пальцев, Точкин трогает мое плечо. Я принимаю от него свечу с нанизанной бумажкой для защиты пальцев от воска. На нем, как всегда, парадная форма офицера ВС РФ, но здесь, в храме, я впервые наблюдаю его без фуражки: абсолютно голый череп лейтенанта покрывают ожоговые рубцы, такие же как на лице без бровей.
Со стороны алтаря вдруг дует горячим воздухом с примесью гари. Похоже на начало пожара. Но пара служителей невозмутима, как, впрочем, и остальные присутствующие.
– Господи помилуй, – пришептывает Точкин, уставив глаза на иконостас.
Следующим жарким порывом с гроба сдувает саван. Перед тем, как опуститься на пол, он, невесомый как фата, взмывает вверх и зависает на долю секунды над прибранным телом.
Я со своего ракурса замечаю бабушкину ногу в черном чулке:
– Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. И ныне и присно, и во веки веков… – И больше не вижу ни дьякона, ни священника: источник пения сместился за толстую квадратную колонну. На месте, где только что Уля с Юлей клали кресты на груди, желтые лучи сквозь маленькое мутное оконце вычерчивают на полу прямоугольник, рассеченный на клетки фигурной решеткой.
Свеча выпадает из рук, и, кружась вертолетиком на своей бумажке, неестественно медленно планирует на каменную плиту.
– К худу, – раздается сквозь мягкую глухоту глас бабы Наташи за миг до того, как огонек гаснет в луже растопленного снега с ботинок.
Когда в гробу начинается движение, я понимаю, что за чулок мною была принята корка обугленной кожи. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.
Предо мной существо ростом на голову ниже бабушки, судя по телосложению, – девочка-подросток. Пахнет от нее прокисшим шашлыком. Большая часть тела, которое никак не может быть живым, обезображена огнем: на лице почти не осталось кожного покрова, на черепе – волос, вместо глаз – две круглые черные дырки.
Я отступаю, ожидая столкнуться с Точкиным, но его там нет. Зато кто-то другой цепко кладет мне руки на плечи. Мясистые пальцы словно бы ошпарены крутым кипятком. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в мягкую, как тесто, старушечью грудь, толстая рука с выпирающим обломком кости свисает плетью. Другая соблазнительница, с ожогом в половину лица, высунув язык промеж гнилых зубов, облизывает мне щеку. Чья-то еще холодная ладонь снизу пытается справиться с ширинкой на джинсах.
От лопающихся волдырей мои пальцы скоро становятся липкими от гноя. Обгорелая девочка, протиснувшись сквозь облепившую меня толпу, впивается в мой рот поцелуем. На языке остается соленый привкус золы.