Асфальт

Гришковец Евгений Валерьевич

– Какой ужас! Прости Миша! Я не хотела…

– А как ты догадалась? – перебил её он.

– Никак. Просто, когда мне говорят, что кто-то молодой умер не от болезни, у меня первое предположение – либо автокатастрофа, либо самоубийство.

– Почему так?

– Да потому, что есть опыт и того и другого. Но ты лучше не спрашивай…

Но Миша, конечно же, тут же стал расспрашивать, сказал, что тоже бывал в авариях и вообще. Но Соня сказала совершенно спокойным голосом, что она побывала в аварии, в которой выжила только она одна. Авария произошла на трассе далеко от города, и она в полном сознании провела много времени одна, зажатая в машине вместе с мёртвыми близкими людьми.

– А за год до этого я себе вены резала. Поэтому и ношу длинный рукав или широкие браслеты надеваю. Такие вот у меня были приключения… Миша, Миша! Ты меня ещё слушаешь? Ты не думай, это давно было. Не бойся, я теперь нормальный и уравновешенный человек.

Миша был так изумлён услышанным, что не знал, что сказать.

– А твоя знакомая одна жила? Дети-то были? Или разъехались уже?… Или не было детей?

– А это что-то объясняет, Сонечка? Не было у неё детей. Одна жила. Это что-то объясняет? – Миша говорил и чувствовал сильнейшее желание услышать от Сони что-то простое, категоричное и ясное. – Но её, знаешь, все любили, у неё была куча друзей. В ней многие нуждались…

– Да ничего это не объясняет! – задумчиво сказала Соня. – Ты думаешь, я больше твоего в этом понимаю. Резать вены в девятнадцать от обиды, неразделённой любви и под сильной химической дурью в голове – это совсем не то же самое, что почти в пятьдесят надеть петлю на шею.

– А как ты узнала, что она повесилась?… – вздрогнув, спросил Миша.

– А разве ты не говорил? – искренне удивилась Соня.

– Не-ет… Кажется, нет…

Они ещё поговорили минут пять, и разговор иссяк.

– Нет, Миша, ты не думай про этот сон. Полная ерунда. Не бери в голову, – сказала Соня, явно готовясь проститься.

– Спасибо тебе, Сонечка, сказал Миша.

– Да за что же? Бог с тобой! – она хохотнула. – Ну вот, теперь ты знаешь, если надо сон разгадать, погадать, приворожить кого-нибудь, это, значит, ко мне.

– Надо бы увидеться, – сказал на это Миша.

– Да я-то всегда рада, только у нас кто-то всегда занят.

– Теперь, мне кажется, я стал посвободнее, – Миша усмехнулся сам себе и тому, что сказал, – во всяком случае, мне так кажется. Давай созвонимся на днях. Грустно мне, Соня. Очень грустно и тревожно…

– Звони…

***

После этого разговора Миша почувствовал себя на кухне неуютно. Он сходил на балкон покурить. Тяжесть, гул в голове и ватное ощущение в туловище сменились неприятной и тревожной отстранённостью. Отстранённостью от всего. От своего дома, от семьи, детей, даже от своего собственного тела. Миша ощутил, что совершенно устал от своих сомнений, тревог и переживаний. И Миша признался себе, что прежде всего устал от себя самого. За последние три бесконечно длинных дня он ни одной секунды по-настоящему ничему не радовался, ничего, по собственному убеждению, хорошего не сделал, бездействовал и был совершенно нерезультативен. Да ещё и забрался в глубокие дебри переживаний, из которых не видел никакого выхода.

Миша курил на балконе, смотрел и слушал. Вечерняя Москва была холодна, по-осеннему ярко горела огнями и отчётливее обычного звучала. Кристально-прозрачный осенний воздух обострил и запахи. Казалось, в этом воздухе даже ночной холод имеет свой определённый, может быть, слегка металлический, но всё же очень тонкий и мужественный запах.

Миша чувствовал, что устал, но спать совершенно не хочет и не сможет уснуть. А значит, вечер потечёт в ночь со всеми мыслями и переживаниями. И ничего Мише не оставалось, как только думать, переживать и как-то перевалить через эти вечер и ночь.

***

С балкона Миша вернулся на кухню. Там уже шумел чайник и Аня, зевая, позвякивала чашками и ещё чем-то.

– Милая моя, – сказал Миша, – у нас снотворного никакого нету?

– Нет, Мишенька. Ничего подобного у нас нет. Ни к чему. Никто не пользуется. Есть успокаивающее, типа валерианы. Я их Соне даю иногда, когда она перед сном разбесится.

Миша при слове «Соня» даже едва заметно вздрогнул. Но тут же понял, что речь идёт о его собственной дочери, которая в данный момент сладко спит.

«Так вот, недаром я всегда чувствовал, что Соня в жизни что-то сильное пережила», – подумал Миша, практически не слушая того, что говорит ему Аня. «Не дай Бог такое пережить!» – ещё подумал он.

– Понятно! – сказал он вслух. – Снотворного дома нет. Это значит, что всё дома хорошо. Но вот сегодня пригодилось бы. Совершенно сломал себе сон. Перепутал ночь и день.

– Попробуй принять горячую ванну. Попробуй расслабиться. Я-то ещё немного – и спать. Я сегодня умоталась, Мишенька, так, что… – говорила Аня.

Миша слушал её вполуха. Он ни о чём особенно не думал. Он сидел, смотрел куда-то в сторону и тихонько отпивал чай из чашки, которую ему дала, а точнее, просто-напросто вставила в руку жена.

Они ещё посидели молча, Аня полистала какой-то свой журнал, тоже отпивая чай. На кухне было тихо. Только слышно было, как периодически в подъезде туда-сюда двигается лифт. Слышно было не громко. Едва-едва.

Потом Аня решительно встала, закрыла журнал, отнесла чашку в мойку и сказала, что пойдёт спать. Миша сказал, что ещё посидит, может быть, посмотрит телевизор… Он сказал, что спать ещё совершенно не хочет. «Сна, – сказал он, – ещё ни в одном глазу».

Аня и Миша поцеловались, и она ушла спать. А у Миши случилась бессонная ночь. Первая бессонная ночь за несколько последних лет.

Но бессонная ночь – это не просто ночь, когда ты не спал. Это не ночь, когда ты веселился, выпивал чего-то, искал, надеялся или реализовывал свои ночные поиски и надежды. Это не ночь, проведённая в беседах, спорах или глубоких и существенных разговорах с близким и дорогим другом. Это не ночь любви. Это не ночь семейных раздоров. Это не ночь у постели больного…