Асфальт
Шрифт:
– Да соскучился я смертельно, – говорил на это Миша, расхаживая по гостиничному номеру от окна к кровати и обратно, – уже на стены лезу.
– Вот и прекрасно! – сказала Юля и закашлялась. – Прекрасно! Ты соскучился, по тебе соскучились. Обострение чувств – этому же радоваться надо. А тут в Москве мерзко, сыро, промозгло. Вчера снежок выпал, так его уже в такую жижу смесили. А у тебя там морозец, девки румяные северные бегают табунами…
– Какие девки, Юля?! – даже задохнулся от возмущения Миша. – Тут мороз, от которого Москва просто остановилась бы. Тут… Да ты не представляешь себе…
– Не ной! – оборвала она его резко и весело. – Куча людей тебе позавидовала бы. Молодой, здоровый, в гостинице живёт, путешествует, бездельничает. Ещё
Так они говорили долго. Миша получал своё особое удовольствие от этого разговора. Ему приятно было чувствовать себя мальчишкой. Ни с кем он себя таким юным, говорящим всё не то, неопытным и глупым не чувствовал, как с Юлей.
– Юля, родная! Я завтра прилечу, если вылечу, конечно, и сразу домой. По детям истосковался, ужас! А послезавтра к тебе. Я тут водочки купил местной, северной, на клюкве. Посидим.
– Вот это разговор. Только ты и какой-нибудь северной закуски привези тогда. Ты знаешь, у меня с закуской не очень. Правда, конфет много дарят. Складывать некуда эти конфеты.
– Оленину сушёную?! А? Правда, она твёрдая и солёная, но местные ей гордятся.
– Вези! Всё лучше конфет, – Юля говорила и отпивала что-то, громко втягивая воздух. Так она пила свой очень горячий кофе.
Мишу разрывало в тот момент от благодарности и любви.
К Юле он, как пообещал, так и не заехал. И на следующей неделе тоже не заехал. Он не выспался тогда в гостинице, летел с больной головой, в Москве по прилёту Лёня вывалил на него столько неприятных новостей, что он сразу поехал не домой, а на работу. Весь день провёл в несвежей рубашке. Миша не рассчитывал, что проведёт в Норильске так долго, и с рубашками тоже не рассчитал. Усталый, измотанный и сердитый приехал домой поздно.
Он так ждал, там, в гостинице, этого возвращения домой. И дома тоже ждали, но как-то переждали, что ли. И он переждал. Миша зашёл домой, всех поцеловал, на нежности и разговоры сил не осталось. Полез в душ. Потом немного побыл с детьми, посидел сычом на кухне да и лёг спать. Он чувствовал сильное разочарование и сердился на себя, но на большее его не хватило. Тогда он особо остро ощутил отдельность своей жизнедеятельности от того, чем жило то место, куда он так рвался и называл домом. А с детьми он даже и не знал, чем заняться. Обнял, поднял на руки, быстро сунул привезённые подарки куколок из оленьих шкур да какого-то моржа, из моржовой же кости сделанного. Детей подарки не вдохновили. И всё.
Водку и сушёную оленину он действительно Юле привёз, но так её и не отдал. На следующий день жизнь навалилась всей тяжестью. К Юле он заехал много позже, чем собирался. Даже не заехал, а заскочил, но без гостинцев.
Миша стоял у балконной двери и даже задумался: а куда делась та, привезённая из Норильска, водка и оленина? Вполне возможно, она стояла где-то дома в шкафу до сих пор. Во всяком случае, он не припоминал, чтобы он её выпил с кем-то или кому-то её подарил. Он даже чуть было не пошёл её искать. Он даже чуть было не сказал: «Аня, а не видела ты?…» Но не сказал и не пошёл. Он запахнул халат плотнее и открыл балконную дверь, решив, что покурить пришла пора.
Он покурил быстро, без удовольствия, даже не думая о том, что курит. Просто нужно было что-то делать, точнее, сделать. Вот он и покурил. Во рту стало кисло и плохо от этой ненужной сигареты, Миша шагнул ближе к перилам, перегнулся через них, посмотрел вниз и выплюнул кислую и мешающую слюну. Так он делал редко, потому что был уверен и знал, что плевать с балкона плохо и в представления о том, что значит «уметь себя вести», плевки с балкона не входили. Но в бессонную ночь Миша плюнул вниз, даже не вспомнив о своих правилах. Плевок долго летел, извиваясь, и Миша даже услышал звук его падения.
«Семь этажей – это наверняка, – подумал Миша. – А у Юли третий. Так что прыжок как вариант она даже не рассматривала».
– Тьфу-у ты… – уже не плюнул, а скорее высказался Миша, стараясь немедленно отогнать залетевшую в голову страшную мысль.
Миша смотрел вниз с балкона на тёмный двор. То, о чём он подумал, напугало и вернуло к основной теме его жизни последних дней. Ему впервые было тоскливо смотреть с балкона на двор своего дома. Сколько же они с Аней, а потом и Катей, пожили в съёмных квартирах среди мебели и обоев, которые им не нравились. Сколько было дворов в тех районах Москвы, где жили люди, для которых поездка в центр столицы была редким событием. Сколько Миша трудился, и сколько Аня терпела, прежде чем они, перед самым рождением Сони, переехали в свою квартиру, в дом, который нравился, в район, в котором они хотели жить. Сколько нужно было усилий и времени, чтобы иметь возможность плюнуть с собственного балкона во двор. А тут Миша смотрел в этот двор, вид которого не меньше, чем подходящая цена, когда-то повлиял на выбор именно этой квартиры… Смотрел, и ему было тоскливо. Его очень насторожила эта тоска. Он очень не хотел разлюбить свой двор и свою квартиру, то есть то жизненное пространство, которое называл и считал домом.
А Миша знал, что это за тоска. Он когда-то затосковал в Архангельске. Потом, в Москве, когда было трудно или безрадостно, он тосковал по Архангельску, по родителям, по своей комнате в родительской квартире, в которой он в своё время тоже успел потосковать. Потом тосковал от неустроенности жизни в съёмных квартирах и от страха, что такая жизнь и будет продолжаться всегда. Мише казалось, что он очень много тосковал в жизни. Но последние несколько лет такая тоска не посещала его. Ему было трудно, хлопотно, утомительно и часто нервозно, но только не тоскливо. И когда он жил в Юлиной квартире на Кутузовском, ему бывало всяко, только не тоскливо.
Он смотрел во двор и боролся с тоской. Бороться не получилось, и он вернулся с балкона в тепло и тёмную тишину своего жилья.
А Миша вообще не любил смотреть с балконов или выглядывать в открытые окна и смотреть вниз. Его не пугала высота. Он просто не любил смотреть с высоких этажей вниз. И Миша знал про себя, что это у него не какая-то странная и невнятная фобия. Вид двора или улицы с балкона или из окна, когда смотришь строго вниз, не осматриваешься по сторонам, а смотришь строго вниз, пугал Мишу, и пугал с давних пор. Это был очень конкретный и определённый страх. Просто Мише вспоминалось страшное событие, произошедшее давно, но ужас давнего переживания не прошёл. По причине этого же страха и воспоминаний Миша с давних пор не поднимался на крыши городских домов, не лазил на чердаки, и даже вид лестниц, люков и дверей, ведущих на чердак, заставлял Мишу ёжиться от холодного и страшного воспоминания… И он знал, что это воспоминание с ним останется навсегда.
То, что Мише вспоминалось, произошло давно, ему тогда было пятнадцать лет. Но ещё раньше он почувствовал, что такое «навсегда», и как это страшно, и как он бессилен в связи с этим.
Мише было лет десять – одиннадцать, он точно не помнил. Он летел с родителями и братом Димой самолётом куда-то на юг. Конечно, его пустили к окну, ещё маленькому Диме окно было безынтересно. Перед взлётом стюардесса давала конфеты. Можно было взять без ограничения. Миша взял штук пять, хотя хотел взять больше, но постеснялся. Конфеты были кислые. Их нужно было сосать, чтобы не закладывало уши и не тошнило. Так ему когда-то, когда он в первый раз в жизни летел на самолёте, объяснил отец. Так Миша это и запомнил навсегда. Уши при взлёте закладывало, но не тошнило. Мише даже было как-то обидно. Он не хотел, чтобы его затошнило, но что-то необычное в себе заметить хотел. Но только закладывало уши, да и то не сильно. Зато конфеты были кислые, ребристые, и в процессе сосания они царапали нёбо.