Атака седьмого авианосца
Шрифт:
— С дороги, дурачье! — услышал Брент крик старика Такии.
На скорости 110 узлов — на 30 больше, чем предписывалось заходить на посадку, — «Тигр» прыгнул вперед, заваливаясь влево: пилот выключил мотор и дал крен влево, стараясь, чтобы самолет коснулся палубы неповрежденным колесом. Удар колеса о палубу, похожий на орудийный выстрел, грохот лопнувшей покрышки, от которого вздрогнула машина, и следом — резкий сброс скорости. Брента кинуло вперед. Трос аэрофинишера поймал первый гак. Но скорость все равно была слишком велика, трос лопнул, и его стальные стренги со свистом хлестнули по палубе от борта к борту. Попавший под него гаковый матрос был перерублен пополам: ноги отлетели к орудийной башне, а голова и распоротый торс, откуда вываливались
Времени думать и действовать уже не оставалось. Брент, ослабевший от потери крови, скованный страхом, вцепился в поручни кресла. Силы, кромсавшие корпус «Тигра», швыряли его из стороны в сторону. Освободясь от троса аэрофинишера, бомбардировщик, похожий в эту минуту на подбитую чайку, ищущую, куда бы присесть, заметался, наддал, задрав нос к небу, и рухнул на палубу, обдирая ее хвостом и сломанным, бесполезным крюком.
«Тигр», двигаясь на скорости сто узлов, зацепился за сетчатый стальной барьер левым колесом. И оно, и правое колесо, и стойки шасси, и масляный радиатор, и тормозные тяги, откуда хлестнули красные струи гидравлической жидкости, отлетели разом — как будто их скомкала и оторвала великанья рука. Самолет, подскочив, перевалился через барьер, ударившись о палубу пропеллером, и полетел вдоль правого борта, как пес, который прячет обожженный нос в траве.
Перед глазами Брента все замелькало, взвизгнул металл обшивки, раздались удары, грохот, оглушительный треск. Самолет, потеряв оба крыла и разбрызгивая во все стороны бензин, перевернулся. Брент, вскрикнув, втянул голову в плечи, как испуганная черепаха, стараясь сжаться в комочек, стать как можно меньше. Острые края распоровшегося всего в нескольких дюймах от его головы фюзеляжа завизжали, как попавший в капкан зверь, глубоко пропахали тиковый настил палубы, добрались до стали и высекли из нее искры.
Самолет боком ударился об островную надстройку, и Брент с размаху приложился головой к фонарю. Оглушительно зазвенело и забухало в ушах, в черной пелене, соткавшейся перед глазами, ослепительно вспыхнули звезды — и все исчезло. Наступила тишина, и он закачался над палубой вверх-вниз на лямках своего парашюта. Так вот, значит, что такое смерть? Полный покой, расслабленность, мир… Он закинул руки за голову. И в эту минуту ноздри его уловили запах бензина.
Потом он услышал свист, как будто спустило колесо, и ощутил запах гари. Огонь! Ледяной, цепенящий ужас охватил его, словно по жилам вместо крови побежали льдинки. Он был жив, но ему грозило то, чего он боялся больше всего на свете — сгореть заживо. Он попытался выпутаться из ремней своего парашюта, но руки не слушались, а из носа и рта хлестала кровь. Он чувствовал жар. Пламя уже касалось его… Он просто поджарится здесь, как цыпленок. Брент закричал. Потом опять и опять. Потом самолет дернулся. Послышалось шипение. Струя белой пены ударила в горящий бензин, острые лезвия топоров с лязгом вонзились в обшивку кабины, отдирая листы алюминия. Сильные руки обхватили Брента за плечи, отстегнули привязные ремни, он выскользнул на палубу, прямо в гору белой пены. Потом его потащили по палубе, и тут наконец над ним сомкнулась блаженная тихая тьма.
2
Брент, ощущая какое-то смутное беспокойство и тревогу, медленно выплывал из беспамятства. Лежа на спине, разбросав руки и ноги, он без малейшего усилия плавно поднимался вверх, к поверхности воды, слабо светившейся где-то высоко над головой, и затуманенное сознание успело отметить, что рядом возникла и двинулась навстречу ему разверстая, точно зев пещеры, пасть с рядами кинжально-острых зубов. Челюсти исполинской хищной твари готовы были вобрать его в себя без остатка, проглотить целиком. Горячее дыхание обожгло ему щеку. Он попытался вскрикнуть, но только судорожно всхлипнул перехваченным горлом. Раздался грохот, акула извергла жар и огонь, ткнувшие его желтыми раскаленными пальцами, и Брент в утробном первобытном ужасе хотел вскинуть руки — и не смог: они были связаны. Он задергался всем телом
Но вот он вынырнул на поверхность. Пасть исчезла, а свет стал таким ослепительным, что резал глаза. Голову, казалось, стягивал обруч из колючей проволоки, и невидимый палач закручивал ее все туже. Брент поднял веки и увидел склоненное над собой пергаментное стариковское лицо доктора Эйити Хорикоси и его руку, из которой безжалостно бил этот тонкий и острый лучик света. Брент замотал головой и услышал:
— Приходит в себя.
Слепящий луч милосердно исчез, и Брент различил лица Йоси Мацухары, адмирала Марка Аллена и адмирала Хироси Фудзиты. Все они молча смотрели на него. Он попытался сфокусировать зрачки на лице старого японца, но черты его расплывались, таяли, словно у призрака. «Не адмирал, а тень отца Гамлета», — подумал Брент, собрав остатки юмора.
А ведь арабские газеты и впрямь называли «Йонагу» и его командира «призраками» и «пришельцами из потустороннего мира». Адмирал был таким малорослым и щуплым, что под его синей тужуркой не чувствовалось живой плоти; бугристая, как у доисторического ящера, йодисто-коричневая, словно прокуренная, кожа на голове — совершенно лысой, с венчиком легких как пух седых волос — была покрыта темными пятнами старческой пигментации и затянувшимися язвами солнечных ожогов — следами многих десятилетий, проведенных под палящим солнцем на мостике. Нос был приплюснут, глубоко запавшие губы — почти незаметны, а подбородок — крут и четко очерчен. Посверкивавшие из глубоких темных впадин живые умные глаза, свидетельствуя о железной воле и подспудной силе, смотрели пронизывающе, словно их обладатель был наделен даром не только угадывать чужие мысли, но и читать в человеческих душах, как в открытой книге.
Никто в точности не знал, сколько ему лет, но все сходились на том, что никак не меньше ста. Хироси Фудзита, выходец из аристократической семьи, по окончании Военно-морской академии сражался в Цусимском бою, а во время Первой мировой войны был офицером связи в Лондоне и Вашингтоне, где, подобно многим другим японским морякам, и продолжил между двумя войнами образование. Он участвовал в Вашингтонской военно-морской конференции, где было принято столь унизительное для Японии соглашение, определявшее соотношение количества ее крупных кораблей к судам Англии и Америки как 3:5:5.
Убежденный защитник и сторонник морской авиации, он учился летать в начале двадцатых, когда служил на авианосцах «Кага» и «Акаги», более пятнадцати лет разрабатывал тактику действий торпедоносцев и пикирующих бомбардировщиков, принимал как представитель флота не имеющий себе равных тренировочно-учебный центр в Цутиуре. Вторую мировую войну он встретил в чине капитана первого ранга. Одиннадцатого ноября 1940 года взлетевшие с палубы британского авианосца допотопные торпедоносцы «Суордфиш» дерзким ночным налетом на итальянскую эскадру, стоявшую на рейде Таранто, не только потопили три и серьезно повредили два итальянских линкора, но и навсегда покончили с прежними догмами военно-морского оперативного искусства.
Неделю спустя главнокомандующий императорским флотом адмирал Ямамото приказал Фудзите, Камето Куросиме и Минору Генде разработать план авианосной атаки на Перл-Харбор, где базировались американские ВМС. По типичной для самурая логике, признающей или все, или ничего, Фудзита решил нанести по американской твердыне один, но сокрушительный удар мощью всех семи японских авианосцев. План его был утвержден и одобрен, Фудзите, произведенному в адмиралы, поручили командовать ударным соединением «Кидо Бутай», и он перенес свой флаг на новый и самый крупный авианосец «Йонага», оставив шесть остальных на бездарного адмирала Нагумо. Затем последовало нефтяное эмбарго, наложенное Соединенными Штатами, Великобританией и Голландией, и оставшейся без нефти Японии волей-неволей пришлось атаковать. Получив приказ, эскадра на Курильских островах стала готовиться к рейду.