Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
– Не можно! Кровь на ем, на его будных мужиках, – пытался было возразить подьячий, но, получив удар в ухо, полетел на обочину. Поляк перешагнул через распластавшегося в грязи подьячего и, подойдя к телеге, рассек ножом веревки, коими был связан Семен Захарьевич.
– Ты, друже, не сторонись нас, не опасайся, – обратился к будному мастеру Федор. – Мы знакомцы Алёны.
Семен Захарьевич оглядел разбойных и, припомнив что-то, спросил Федора:
– Это не тебя ли однажды по Арзамасу в цепях вели?
– Вести-то вели, да не уберегли. Убег я, а Алёна в том помощница мне была, – ответил атаман.
– Ну, тогда я товарищ вам, – протянул руку Семен Захарьевич, которую стиснул, словно клещами, Федор. – Знаю, где Алёна, и вас приведу к ней.
– А с этим что делать? – спросил у атамана Андрей, показывая на еще не пришедшего в себя после удара дьяка.
– Вали в телегу, – махнул рукой Федор, – да свяжи покрепче, а телегу отведи подальше от дороги. Лошадь распряги. Может, кто и позарится на телегу, ну и дьяка, глядишь, ослобонит.
Разбойные рассмеялись.
Семена Захарьевича посадили на заводную лошадь. Перед тем, как тронуться в путь, атаман спросил у будных дел мастера:
– Далеко ли до места?
Тот, прикинув в уме, ответил:
– Коли идти наметом, то часов этак через пять будем.
– Далече, – покачал головой атаман. – Кривой с ватагой нас ждать будет до заката солнца, а коль не приедем в Веденяпино засветло, то он сполох поднимет.
Федор задумался.
– Ты, Поляк, поезжай, подарок мой, поклон земной передай, а свидимшись, возвертайся. Мы, ежели и уйдем из-под Темникова, то на арзамасской дороге тайную заставу поставим, чтобы тебя дожидалась. Да, вот еще что, – остановил атаман собравшегося уже было отправляться в путь Поляка, – Андрея с собой возьми: вдвоем веселее в дороге, да и мне покойнее будет.
– Прощай, батько! – уже на скаку крикнул Поляк. – Прощайте, други-и-и!
Комья грязи полетели из-под копыт горячих жеребцов, и вскоре трое всадников скрылись за поворотом дороги, втягивающейся узкой желтой лентой в насупленный осенний лес.
3
Поляк загнал бы своего жеребца, если бы его не сдерживали спутники. Частые остановки, которые вынуждены были делать всадники из-за Семена Захарьевича, не привыкшего к седлу и уступающего здоровьем своим молодым товарищам, раздражали Поляка.
На коротких привалах Семен Захарьевич поведал Поляку о том, что произошло с Алёной, с ним самим в будном майдане, на лесной дороге, поведал, что подьячий, напуганный нападением работных, сбился с дороги и потом всю ночь плутал по лесу. Только дождавшись утра, подьячий смог найти дорогу, ведущую в Арзамас.
Рассказ будных дел мастера еще больше укрепил в Поляке уверенность, что надо спешить, и он, повинуясь необъяснимому предчувствию беды, все настойчивее торопил товарищей.
Будный майдан встретил Поляка и его спутников гнетущей тишиной, стелющимся по земле дымом чадящих будных костров, черными зевами распахнутых дверей брошенных землянок.
– Где же народ? – тревожно спросил Поляк, обращаясь к будному мастеру.
– Сам ума не приложу. Ушли, должно, – развел руками Семен Захарьевич. – Токмо вчера стан будный гудел работными, а ноня – ни души. – Спешившись и привязав коней к дереву, Поляк и Андрей пошли за Семеном Захарьевичем по тайной тропе. Тот чувствовал себя на ногах гораздо уверенней, нежели чем в седле, и потому скоро они уже были на вырубке, перед неказистой черной избушкой.
Поляк постучал, распахнул дверь и шагнул через порог. Следом за ним зашли Андрей и Семен Захарьевич. Но в избушке Алёны не было.
Поляк заметно опечалился, но делать было нечего: перед расставанием он горячо наказал Семену Захарьевичу:
– Найди ее! Обязательно найди! Поклонись от всех нас. Атамана подарок отдай, а коль не сыщешь – себе оставь камения, на доброе дело потрать.
Семен Захарьевич протестующе замахал руками.
– Зачем так говоришь? Найду я Алёну, слово даю. Она мне что дочь родная, сердцем прикипел, выхаживаючи ее.
– Да будет так. Прощай, мастер, – обнял Семена Захарьевича Поляк.
Часть II
Глава 1 Весна 1670 года
1
Оглашая землю перезвоном искрящейся в лучах ослепительно сияющего солнца апрельской капели, пришла в Христорадиевку долгожданная весна. Лед на реке еще не тронулся, но уже посерел, набряк, а у самого берега темнел размывами и полыньями. Поля оголились, и земля курилась, покрываясь легкой дымкой.
Мужики, истосковавшиеся по пашне, брали в руки черные комочки земли, разминали их, нюхали, прикидывая, не пора ли браться за соху.
Бабы ползали на коленях по пригоркам и, разгребая прошлогоднюю листву, выщипывали робко пробивающиеся росточки бледной зелени.
Синюшные голодные ребятишки копошились рядом. Вот один из них, сорвав маленькую зеленую травинку, радостно сияя огромными, ввалившимися глазенками, закричал:
– Маманя, вот еще одна, – и, подбежав к исхудавшей вконец за зиму матери, разжал кулачок. В грязной ладошке лежал бледный росток.
– Клади в кошелку. Ничего, что мал щавелек, все похлебка наваристее будет, – утирая набежавшую слезу, ласково проговорила женщина.
Алёна часто ходила в Христорадиевку – деревеньку малую, в лесах затерянную, Богом забытую, живущую миром на откупе. Христорадиевцы ее знали и любили. Живя в скиту у отца Иринки – мужика запасливого, прижимистого, она, отправляясь в деревеньку, всякий раз выпрашивала у него то соли щепотку, то хлеба краюху, то мяса кус. Тот, почесав бороду, наполнял ее дорожную суму припасами, знал, что голодает Христорадиевка.
Старшим в лесной деревеньке был Гордей Темный. Имя свое он оправдывал сполна – был и горд не в меру, и темен душой, и мыслями своими, и зело злобен на людишек Христорадиевки. Жил народ в деревеньке худо. Земельки пахотной у мужиков было мало, да и та все больше песок да глина. Им бы скотину разводить на лесных пастбищах, зверя промышлять, рыбный промысел завести – ан не велит «сын боярский» дело землепашское бросать, а дело-то убыточное. Так и растет из года в год должок за христорадиевцами. Надоест помещику потакать мужикам лесной деревушки, пошлет он служек дворовых, оберут те деревеньку вчистую, что липку на лыко, да и уберутся восвояси. И останутся в деревеньке только клячи хромые да старые, собаки злые да голодные, стоны да слезы безутешные людские.