Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
– Ну как? – поводя плечами, спросила она. – Не подурнела?
– Что ты, Иринушка! – всплеснула руками Алёна. – Хорошеешь день ото дня. Вот те крест, писана красавица!
И правда, замужество Ирине пошло на пользу, придало ей прелести: девичья угловатость исчезла, плечи округлились, появилась плавность в движениях; груди, налившись живительным соком, буквально рвались из белой, вышитой по шейному вырезу полотняной рубахи, обозначив соски проступавшими через материю влажными пятнами; живот и бедра округлились, но это не портило, а наоборот: вся ее фигура налилась женственностью и силой.
Алёна отметила перемены, произошедшие с Иринкой со дня последней их встречи, и, улыбнувшись, сказала:
– А бесенята в глазах так и бегают, – и, обняв Ирину, спросила: – Ну, как живешь-то?
Иринка, вдруг зардевшись и опустив глаза, ответила:
– Хорошо! Так хорошо, сестрица, что перед людьми неудобно. Кругом горе, а я в радости живу. Сын ведь у меня, Егорушка. Четвертый месяц пошел ему.
– Как же ты его одного оставила? – встревожилась Алёна. – Сдурела совсем, уморишь мальца голодом.
– Да здесь он, недалече. В Кадоме. Я как про тебя прослышала, так сразу и собралась. Мотя было заупрямился, но я, ты же меня знаешь, уломала его. Самому-то ему ехать в стан опасно: товарищи по ватаге коли увидят, да признают – смолчат, а ну кто чужой узнает да донесет. Беда тогда. Князья да бояре озлобились, никого не щадят. Арзамасский осадной голова Федор Нечаев было начал Мотю донимать расспросами: где был, что делал? Хотел уже в тюрьму засадить, насилу откупился Мотя – сорок рублей серебром положил.
– Большие деньги, – отметила непроизвольно Алёна.
– Да, немалые, – согласилась Иринка. – Мотя к купцу Пафнутию Михайловичу Зуброву в дело вошел, свои деньги теперь имеем. Да все ему неймется. Уйду, говорит, в ватагу, нет сил в лавке торговать, когда мои братья кровь проливают. Мать ему и так и этак толкует, а он заладил свое: уйду, и все тут. Ой! – спохватилась Иринка. – Чего это я все о себе да о себе. Ты-то как?
– А что я, с седла не слезаю, – вздохнула Алёна. – Мужиков-то вон сколь, со всеми управиться надобно, всяко дело до ума довести.
– Умаялась, должно?
– Не без того. Да, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вот и я так: взялась не за свое дело, хоч и тяжело, а помалкиваю. Бывает, так в седле за день навертишься, разламывает все тело напрочь, все косточки в теле отзываются.
– Да-а, бедненькая ты моя, извелась вся, поди, за делами-то, – прижалась Иринка к Алёниному плечу щекой. – Ну, а Федор как, помогает тебе?
– Помогает. Вот токмо недавно он в стане объявился…
– Ты люби его. Не смотри, что он такой угрюмый да неразговорчивый, он хороший, добрый. У нас с Мотей на свадьбе посаженым отцом был, одарил нас… Матвея в ватагу не пускает, говорит: поживи, полюбись, – и, взяв Алёну за руку, уже тише спросила: – а Поляк здесь, с тобой?
Алёна тяжело вздохнула.
– Видно, счастье не про меня. Звал за себя – не пошла, могла оставить подле себя – сил не нашлось удержать, а теперь он далеко. Вернется ли?
– Э-эх! – покачала головой Иринка. – Это не у меня бесенята в глазах, это в вас черти сидят, вот вы и мучаете друг дружку.
– Знать, доля моя такая…
Подружки, обнявшись, замолчали и вдруг не сговариваясь заголосили, обильно проливая слезы, причитая, жалеючи друг друга, утешая и успокаивая.
Часть III
Глава 1 Москва бесприютная
1
После трехдневной скачки лошади выбились из сил, да и всадники, не слезавшие с седла, клонились от усталости. Последние версты перед Москвой путники проделали пешком, ведя коней в поводу.
Дорога, сделав поворот, пошла в гору. Поляк заторопил товарищей:
– Прибавьте шагу, Москва рядом уже!
Впереди, там, где дорога уходила за горизонт, что-то блеснуло.
– Что это? – схватив за руку Поляка, спросил Андрей-скоморох.
– Это, брат, Иван Великий, купол его золоченый.
– А кто он такой?
Поляк рассмеялся, глядя на озадаченного товарища.
– Не кто, а что. Иван Великий – это колокольня такая высоченная, из белого камня сложена. Ну, да ты и сам ее скоро увидишь, – отмахнулся Поляк.
Сделав еще несколько шагов, путники замерли: внизу лежала Москва – столица русского государства.
Издали город казался пестрым ковром, по самой кромке которого, среди зеленых садов и огородов, теснились черные деревянные избы; выше, обнесенный белыми каменными стенами, широкой лентой протянулся посад, называемый Белым Городом, и в самом центре столицы высился Кремль. Затейливыми ажурными узорами над избами и теремами блистали многочисленные купола церквей и монастырей, золоченых или окрашенных в голубой небесный цвет.
– Ух ты! – восхищенно воскликнул Митяй. – Лепота-то какая!
– А царски-то где палаты? – спросил Поляка Андрей.
– Там, – показал рукой Поляк. – Видишь, храм Божий расписной, а рядом еще купола – это и есть царски палаты.
– Воно как! Поди, целый город в хоромах тех уместится, а он один живет.
– Почему же один? – улыбнулся Поляк, дивясь наивности товарища. – Семейство его с ним, бояре, князья и все с челядью, с хозяйством, с охраною. Людно в Кремле.
Негоже было входить в столицу пешком, и Поляк с товарищами сели на лошадей.
Вот и земляной вал, за ним и крепостные ворота с башней, замыкающие высокую стену. В воротах застава стрельцов. Поляка с товарищами даже не остановили. Видно, богатая одежда, гордый, независимый вид всадников повлияли на стрельцов.
За крепостной стеной шли избы: закоптелые и покосившиеся. Вправо и влево от главной улицы расходились узкие, кривые и грязные улочки, переулки, тупички, в коих, прыгая по возвышенным местам и потому еще сухим, перебираясь по перекинутым через зловонную жижу бревнам, сновал московский люд.