Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
– Оставь, – с трудом оттащил Поляк разбушевавшегося Митяя. – В другоряд сам бы не спустил такого, а ноня нам шум ни к чему. Федьки нет, и нам в доме не быть. Есть у меня еще один знакомец на Москве, но как найти его, вот в чем незадача.
– Кто таков? – поинтересовался Андрей.
– Поп Пимен – темниковского протопопа Данилы сын. Токмо вот в каком монастыре или в какой церкви искать его – не ведаю.
– Да-а, мудрено найти его будет, церквей-то вон сколь на Москве стоит, что тебе сосен в лесу, не счесть, – зачесал затылок Митяй.
– Искать будем, – решительно тряхнул головой Поляк. – Пока светло на дворе, пока улицы решетками не перегородили, будем искать попа Пимена. Ты, Митяй, лошадей спрячешь на погорелье, вон там, – показал Поляк рукой на обгорелый черный сруб, уже успевший изрядно зарасти бурьяном и кустарником. – Сиди тихо, нас дожидаючись. Письмо тебе оставлю! Коли не вернемся завтра до полудня, ищи Пимена сам, он поможет. Пошли, – кивнул Поляк Андрею и, огибая высокий тын сомовского двора, вышел на улицу.
2
Кабак был темен, грязен и состоял из светлицы и ямы. Ямой назывался полуподвал, еле освещенный маленькими продолговатыми окошками, расположенными вровень с землей, и потому и днем, и ночью там чадили сальные свечи, воткнутые в настенный светец. Над ямой располагалась светлица – просторная горница, заставленная столами и лавками. Обогреваемая по-черному, она была черна от копоти и продымлена настолько, что даже летом, когда в «светлице» не топили, тяжелый дымный запах застаивался по ее углам.
Поляк и Андрей, не евшие с самого утра, решили подкрепиться, а заодно, если удастся, то и скоротать в кабаке ночь.
Опустившись по скрипящим при каждом шаге ступенькам шатающейся лестницы в полуподвал, они огляделись: в яме любителей хмельного было не много. Ближе к лестнице тянули медовуху из больших глиняных кружек два стрельца. Судя по приставленным к стене бердышам и распахнутым кафтанам, они не торопились; в углу копошились три подвыпивших нищих. Несмотря на еще не позднее время, кабак был почти пуст, видно, не жаловали его москвичи.
Перешагнув через распростертого на земляном полу полуголого питуха, Поляк и Андрей прошли в дальний от стрельцов угол, самый темный в яме, и сели на лавку.
Постучав пустой медной ендовиной по столу, Поляк крикнул:
– Эй, кто-нибудь!
Из-под лестницы, где размещалась малая камора, вылез заспанный мужик и, увидев знатного вида молодцов, бросился со всех ног на зов.
Согнувшись и наклонив голову набок, он заплетающимся со сна и со страха языком промямлил:
– Чего прикажешь, боярин?
– Ты чего же, сучья хворь, так гостей встречаешь? Али головы не жаль? Ежели без надобности она тебе, так снесу, не пожалую! – замахнулся на целовальника Поляк. – Меду, водки неси! Гулять будем!
– Может, наверх подниметесь? – все еще не разгибая спины и маслено осклабившись редкозубым ртом, предложил целовальник.
Прикинув, что наверху они будут привлекать излишнее внимание, а ночью стрелецкого обхода кабаку не миновать, Поляк распорядился:
– Здесь подавай! Эти, – кивнул он на притихших нищих, – нам не помеха.
Целовальник метнулся за полог, и вскоре на чисто вытертом им столе появилась ендовина с медом, две косушки с водкой, на деревянном подносе – калачи.
Только сейчас, при виде румяных калачей, почуяв запах хмельного меда, они ощутили голод и молча принялись за еду и питье.
Стрельцы ушли. Нищие угомонились: двое из них улеглись почивать на лавках, и только третий, прислонившись спиной к стене, пристально разглядывал Поляка.
– Чего это он? – кивнув головой в его сторону, спросил Андрей. – Может, голоден?
– А ты его спроси, – предложил Поляк.
Андрей пожал плечами и молча продолжал жевать хрустевший на зубах калач. Тогда Поляк, налив в кружку меду и положив рядом калач, кивнул нищему:
– Садись, раздели с нами трапезу.
Тот поначалу замешкался, удивленный приглашением, но потом, оправившись, поднялся с лавки и двинулся к столу. Чем ближе подходил он, вернее не подходил, а подкрадывался боком, волоча левую ногу, тем ощутимее становилось чувство сострадания и вместе с тем отвращение к калеке.
На свернутой набок шее, дрожа, покачивалась голова. Сквозь седые волосы, клоками торчавшие по сторонам, розовыми язвами проступали следы ожогов. Ноздри были вырваны, губы разорваны в углах, причем нижняя безвольно свисала, обнажая два торчащих на красных деснах зуба. Плечи были неестественно приподняты, спина полусогнута, левая рука свисала плетью, ударяясь при каждом шаге о колено. По напряженно вздувшимся на шее и лбу жилам было видно, что каждый шаг божедому дается с великим трудом. Но черные глаза, жгучие и огромные, отражали могучую волю этого получеловека.
Когда он сел на лавку, Поляк невольно отодвинулся, пораженный его безобразием.
– Что, не глянется мой вид? – глядя исподлобья на него, прохрипел нищий. – И я был некогда таким же, как ты, красавцем, и девки меня любили, и друзья не чурались…
– Ты кушай, отец, – пододвинул поближе к нему калач и кружку с медом Андрей. – Голоден, должно, отведай медку, хорош!
– Отец, говоришь, – страшно, одной верхней губой усмехнулся нищий. – Может, и верно, отец… сгорела душа, состарилась безвременно. Под пыткой не молодеют, а ведь я моложе тебя. Скоро двадцать семь минет. Что, Андрюшка, не признал побратима?