Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
– Чего приуныли? – обернулся Поляк к ехавшим позади него товарищам. – Лепота-а, – передразнил он Митяя. – Это издали лепота, а вблизи грязь и смрад. Скоро почище будет и побогаче, – поспешил успокоить он приунывших было совсем товарищей. – Вон там, – махнул Поляк рукой, – там настоящая Москва.
И правда, за белыми крепостными стенами, где жили дворяне и богатые купцы, дома были выше и светлее, с резными наличниками на окнах, башенками и теремами, кое-где стояли небольшие домашние церквушки – и все это отсвечивало белым камнем, проглядывающим сквозь
– Пади! – вдруг раздался крик.
– Пади! – вторил голосу звон литавров.
Поляк и его товарищи завертели головами, ища кричавшего.
Из-за поворота прямо на них вынеслось два конных бирюча в красных царских кафтанах, крича и ударяя рукоятью плети в медь литавров.
Поляк, рванув повод коня, увлек товарищей за собой в тупичок.
– Чего это они? – недоуменно оглядываясь на проскакавших бородатых бирючей, спросил Андрей. – Что оглашенные, народ того и гляди подавят.
– Царский выезд то.
– Как? – вытаращил глаза Андрей. – Сам царь едет?
Поляк кивнул.
– Так чего же мы сюда забрались? Отсель ничего не видно! – возмущенно воскликнул он. – Когда еще доведется такое зреть!
– Увидишь еще, – отмахнулся Поляк и, усмехнувшись чему-то, добавил: – Ты в грязи давно лежал?
– А что? – недоумевая, замотал головой Андрей.
– Полюбуйся, – показал из-за тына Поляк на улицу, где московские жители попадали на колени и замерли, склонивши головы к земле. – Ты что же, думал царя из седла зреть? Нет, мил мой, – из грязи! А мне штанов марать нет охоты.
В глазах рябило от стрелецких кафтанов, конских крупов, рейтарских сияющих колонтарей, пик и сабель, запыленных хмурых лиц всадников. Казалось, что не будет им ни конца ни края.
– А это что же? – обернувшись к Поляку, спросил Митяй.
Вглядевшись в приближающуюся карету, тот вдруг отпрянул.
– Царь!
Вжавшись в бревенчатую изгородь, Поляк, Андрей и Митяй впились глазами в возок, в котором ехал царь.
На выгнутых дугах мягко покачивался обитый черной кожей раззолоченный домик. Дуги крепились к осям, на которые были насажены большие колеса. На козлах и на коренниках сидели, важно напыжившись, возницы, одетые в синие бархатные кафтаны, в такие же шапки, отороченные соболем, с перьями впереди. Карету тянула шестерка беломастых жеребцов: сбруя в позолоте, попоны красные, бархатные, с кистями; бляхи золотые, позванивают; меж ушей у жеребцов на пиках развеваются перья. Слева от кареты ехал боярин, справа – другой.
Поляк до рези в глазах всматривался в окошко кареты, пытаясь увидеть царя, но так ничего и не увидел: слюдяные оконца, завешенные синего шелка занавесочками, поблескивали в лучах заходящего солнца и слепили.
За царской каретой потянулись возки царевен, мамок и боярынь, окруженных стрельцами. Затем, сияя дорогим узорочьем, проезжали бояре, окольничие, стольники, ближние люди, опять стройными рядами следовали стрельцы…
Поляк уже не смотрел на царский выезд. Отъехав в сторону, чтобы не мешать товарищам, он взвешивал в уме, как преодолеть ему этот заслон из бояр и дьяков, из князей и служек дворовых, из стрельцов и охранников, передать письмо ватажников, врученное ему Алёной.
Когда он увидел ее при дрожащем свете лучины, простоволосую, запахнувшуюся в плащ, с припухшим ото сна и потому еще более милым лицом, он понял: от судьбы не уйти, только рядом с ней обретет покой его неукротимое сердце. И тогда он решил: ежели останется жив, ежели не сложит своей буйной головы на Москве, то будет рядом с ней, станет ее опорой и защитой.
Царский выезд проехал, и в переулок с улицы вошел, отряхиваясь и чертыхаясь при этом, мужик. Вся его одежда была забрызгана грязью.
– Ты не покажешь нам, мил-человек, где здесь двор купца Федора Сомова? – обратился к нему Поляк.
– Покажу, отчего же. Тут недалече.
Мужик переулками вывел их на задворки хозяйства купца Сомова и, подведя к воротам, замыкавшим высокий бревенчатый тын, сказал:
– Здесь он, голубчик, с семейством проживает, чтоб кусок у него поперек горла встал!
– Почто купца нехорошими словами честишь? – не утерпев, спросил Поляк мужика.
– А-а-а, – махнул тот рукой, – жаден больно, норовит три шкуры содрать за свои товары.
– Не жалуют, говоришь, его на Москве? – заинтересовался Поляк.
– У купцов да у бояр он в чести, а нам – так чтобы и не было его вовсе.
– Оно как! – покачал головой Поляк. – А что же ты нас со двора к нему привел, а не с красного крыльца?
Мужик хитро, одними глазами, улыбнулся и, снизив голос до шепота, ответил:
– Так у нас на Москве всяк норовит на глаза попасть царю-батюшке, а вы за тын схоронились. Вот и решил я: люди вы пришлые, одежда пылью припорошена изрядно – издалека значит то, а таитесь – знать, не хотите лишнего догляду. На Москве у нас истцов царских тьма тьмущая, скажешь не то – в пытошную башню тянут, глянул косо – плетей.
– Стучи, Андрей, – приказал Поляк товарищу, – поглядим на Федора Сомова. В позапрошлом году разжалобил он меня худостью своей, детишками, отпустил я его вольно, ни гроша не взял. Заверил Федька клятвенно, что по гроб мне обязан, отцом родным называл… Стучи посильнее, не в гости, чай, пришли.
На стук колотушки, висевшей на цепочке, из-за маленькой врезанной в ворота дверки высунулась красная рожа детинушки, воротного сторожа, должно.
– Кого надобно? – пробасил он.
– Нам хозяина, Федора Силантьевича.
– Нетути его.
– А где он?
– Уехал.
– Так впусти, мы подождем.
– Не велено! Хозяйка никого не велела впускать, а хозяин во Владимире, за товаром уехал, – и со словами «скоро не будет» сторож захлопнул дверцу.
– Ах ты, скотина! Рожа чванливая! – вспылил Митяй и, забарабанив ожесточенно сапогом в ворота, крикнул:
– Я те кости-то перемелю, доведись токмо! А ну, зови хозяйку!
– Нетути ее, – послышалось из-за ворот, – а будете досаждать – стрельцов кликну, а пуще того – собак спущу, – пригрозил сторож.