Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
Когда она подъехала ближе, то увидела, что посыльщиком Поляка был монах: высокий, широкоплечий, чернобородый. Он сидел, подперев голову руками, в глубокой задумчивости, устремив взор вдаль. Он не слышал, когда Алёна подъехала к нему, когда окликнула, и только тогда, когда, спрыгнув с коня и подойдя вплотную к нему, она тронула монаха за плечо, он очнулся.
Монах встал. Он был настолько высок, что Алёне пришлось запрокидывать голову, разговаривая с ним.
– Я та, которую ты ищешь, – после обмена поклонами начала Алёна. – Жуковину, что передал ты, я признала, а человек, давший ее тебе, – брат наш и товарищ в деле нашем. Посему говори не таясь, радостны ли, печальны ли вести твои.
Монах еще раз поклонился и ответил:
– Вести мои тебе не в радость, ибо идут сюда из Москвы рати несметные – полки дворян и стрельцов, и рейтаров, конно и пеше, с пушками и обозом немалым. Ведет сие царское войско боярин, князь Юрий Олексеевич Долгорукий, а с ним князь Борятинский, и князь Хитрово, и князь Леонтьев, и еще много людей начальных, кои славу ратную себе добыли не на воеводстве сидючи, а в походе супротив ляхов. Кровь прольется немалая.
– В бою без крови не бывает. Волю и землю токмо кровью добыть можно! – воскликнула Алёна. – Мужики знают об этом и готовы головы сложить, коли выпадет такая доля.
Не обращая внимания на слова Алёны, монах продолжал:
– Поляк, направляя меня сюда, наказал тебе не артачиться, а послушаться его совета: уходить надобно вам вниз по Волге и подаваться на вольный Дон. Не устоять мужикам супротив войска царского. Кровь прольется понапрасну. Вот и все, что велел он передать тебе, – закончил монах.
– А сам Поляк почему не приехал? Почему через тебя вести прислал? Где товарищи его, что посланы с ним на Москву были? – тревожась за судьбу Поляка, спросила Алёна.
Монах, глянув Алёне в глаза и увидев в них тревогу, печаль затаенную, улыбнувшись, ответил:
– Здоровы все молодцы, кланяться тебе велели, да и всем ватажникам також. Одно плохо, побывал Поляк в застолье царском, сладко царя зреть, да похмелье застольное царское горько. Отлежится молодец и прискачет, – положив свою руку Алёне на плечо, монах добавил: – Гордое и верное сердце в груди его бьется. Такого и полюбить не грех.
Алёна вскинулась, зарделась по-девичьи и, опустив глаза, тихо ответила:
– Скоро ли зреть нам его доведется?
– Того не ведаю, ибо дороги все войском заполнены, а ему с бережением идти надобно будет. Так что не печалься понапрасну, но и рано не жди Поляка со товарищи в Темников.
– Благодарю! Не знаю твоего имени…
– Пименом зови.
– Благодарю тебя, брат Пимен. За всех поднявшихся супротив неправды, супротив угнетателей своих благодарю. – Алёна поясно поклонилась монаху. – Ты что же намерился дальше делать? – участливо спросила она.
– Пока не знаю. Назад мне дороги нет, но и дела вашего я боюсь, – и как бы спохватившись, добавил: – Не умереть за народ боюсь! Нет! Боюсь я крови безвинной, что прольется здесь, когда коршуны налетят.
Монах устало сел на бревно.
– Пока здесь, на Городище, отдохну малость, а там решу, как быть, – продолжил он. – Ты же, ежели надумаешь на Дон уйти, о Поляке не пекись, дождусь я его здесь, доведу, где ты. А о совете Поляка подумай хорошенько! Я на Москве всякого нагляделся и верно скажу: ни старого, ни малого не пощадит князь Долгорукий. Ему, что лях, что наш русский мужик – все едино!
– Не мне одной решать куда идти. Раз здесь останешься, так услышишь, как дело обернется, а коли останемся в Темникове ворога дожидаться, так приходи, примем, как родного, ну, а уйдешь ежели куда – добрый путь тебе! Прощай же пока!
Алёна вскочила в седло и с места пустилась вскачь.
Монах посмотрел ей вслед, затем встал и широко перекрестил удаляющихся в сторону Темникова всадников.
– Спаси и сохрани на смерть идущих! – произнес он тихо.
5
В большой горнице, где князь Щеличев не так давно принимал гостей, а ныне собрались атаманы, есаулы, сотники и полусотенные повстанческого войска, было тесно. Несмотря на распахнутые настежь окна, дух в горнице стоял тяжелый. Все уже знали о посылке царских полков и теперь, накричавшись до хрипоты, наспорившись, сидели тихо, ожидая, что скажут Алёна, Игнат Рогов, Еремка Иванов, Иван Захаров, Иван Кукин, Гришка Ильин, Иван Зарубин – их слово было решающим.
Первым заговорил Игнат Рогов.
– Я так думаю, братья мои: не так страшен черт, как его малюют; не так страшны полки царские, как страшно то, что мы их не видим. Чего сполох подняли? Народ везде поднялся, вся Волга на дыбы встала, бунтует. Не пойдут же все полки царские на Темников? Пойдет на нас полк, может, два, даже пускай три полка двинется на нас, так и нас же немало, выстоим. Пушки у нас есть, зелья вдосталь и молодцов до двух тысяч. Нам ли бояться краснополых?
– Верно! Верно! – раздались одобрительные голоса. – Побьем боярское воинство! Чай, мы тоже не без рук, помахаемся!
Когда крики стихли, поднялся Иван Зарубин. Он не спеша, степенно оправил кафтан, прокашлялся в бороду и сказал:
– Мне лет уж немало. Я пожил на свете, и умереть мне не страшно. Но мысли мои в годину лихую не о смерти, о жизни, о счастье детей наших. И потому я за то, чтобы биться и побить краснополых!
За Зарубиным поднялся Иван Захаров. Был он коренаст, большеголов, крутолоб. Черные вьющиеся волосы шапкой обрамляли голову, прядями свисали на лоб, плечи. Усы и борода, такие же черные и густые, почти скрывали его лицо, и только глаза, большие и черные, угольями горели из-под нависших бровей. Одет он был в зеленый полукафтан, из-под которого выглядывала красная рубаха.
– Тише! Дайте слово сказать! – крикнул он, успокаивая оживившихся мужиков. – Игнату Рогову голова не дорога, а мне моя голова надобна. Мы супротив кого поднялись? – наклонился он к одному из сотников. Тот молча развел руками, мол, о чем спрашиваешь и так всем ясно. – Супротив бояр! – сам себе ответил Иван Захаров. – Государь-батюшка нам не враг, мы супротив него идти не согласные!
– А ты за всех-то рот не разевай, мы и сами с усами! – перебил Ивана Гришка Ильин. – Ты сам-то что делать решил?