Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Шрифт:
– Успокойся ты, – подскочил к Алёне Иван Кукин, забирая у нее саблю, – иди отдыхай, чай, сами управимся.
– Управимся, управимся, – заверил ее Еремий Иванов. – Иди поспи.
Алёна нехотя подчинилась и, прижав к груди пистолеты и саблю, медленно пошла к лестнице.
– Ты уж, деда, пригляди за ранеными. Может, воды кому испить охота придет, так уж уважь.
– Пригляжу, матушка. Не тревожься, – отозвался дед Пантелей.
Алёна вошла в спальню, огляделась. Здесь так же, как и во всем доме, царил беспорядок: сундуки были открыты, и женские платья, сарафаны, душегреи, рубахи разбросаны по комнате; полог, что висел над кроватью, был сорван и валялся под ногами; икона у изголовья висела вкось, лампада затушена. Правда, высокая кровать со взбитыми стараниями деда Пантелея пуховиками сияла белизной и манила к себе. Однако Алёна, как ни была уставши, принялась перебирать милые ее женскому существу вещи: сарафаны, сапожки, головные уборы. Их было так много, что разбегались глаза. И хотя Алёна чувствовала себя безмерно усталой, женское любопытство взяло над ней верх. Она быстро скинула с себя пропахший пылью и порохом длиннополый кафтан, черное монашеское платье, грубую холщовую рубаху…
Тонкая шелковая ткань расшитой бисером рубахи приятно облегла тело. Затем Алёна надела розовый сарафан, подбитую собольим мехом душегрею. Перебрав пар десять сапог, она выбрала одни – красного сафьяна, тисненные узором, с серебряными подковами на каблучках. Сапожки пришлись впору. Обув их, Алёна как бы вытянулась, стала стройнее, тоньше, усталые плечи развернулись, грудь приподнялась.
– Хорошо-то как! – радостно рассмеялась Алёна. Она придирчиво оглядела себя в маленькое серебряное зеркальце и всплеснула руками: – Ах, какая я, а голову-то прибрать забыла!
Алёна сдернула с головы черный платок, убрала волосы в сетчатый волосник, украшенный жемчугом, надела тяжелую, сияющую диамантами кику, подцепила каптургу.
– Теперь все, – вздохнула она облегченно и опять взглянула в зеркало. – Что те боярышня! Жаль, Поляк далече, а то бы взглянул на свою Алёну. Э-эх! – сокрушалась она, вспомнив молодца, – услала любого на погибель, а сама няряжаюсь да радуюсь.
Алёна сдернула с головы кику, бросила ее в распахнутый зев сундука и устало повалилась на пуховики. На то, чтобы раздеться, снять сапоги, уже не хватало сил. Сон, тяжелый, обволакивающий, навалился на Алёну и погасил остатки досады и вины, возникшие при воспоминании о Поляке.
3
Утро выдалось пасмурным, по-осеннему холодным. Родька Сергеев – темниковский площадной подьячий медленно шагал от костра к костру, у которых грелись на Соборной площади повстанцы.
Был он маленький, в своей, некогда черной, а ныне вылинялой, местами светящейся дырами рясе и валяном колпаке, огромных полуразвалившихся бахилах, подпоясанный засаленной веревкой, на которой с одной стороны болталась воиница, а с другой – сабля. Он походил на серую амбарную мышь, готовую в мгновение ока юркнуть в ближайшую щель. На подвижном, заляпанном чернилами лице его, в глубоких глазницах бегали маленькие всевидящие глазки. Реденькая козлиная бороденка и резко выделяющийся на худой вертлявой шее кадык подергивались. Несмотря на хищнически выступающий орлиный нос, выглядел подьячий жалко и смешно. Особенно нелепо смотрелась на его тощей фигуре длинная стрелецкая сабля.
– Гли, мужики, что деется-то, – отойдя от костра и перегородив дорогу подьячему, воскликнул один из повстанцев. – Чернильная душа никак в поход собралась.
Мужики, поняв, что сейчас будет потеха, обступили Родьку Сергеева.
– Сабелька не тяжела ли? – продолжал мужик, поглаживая висевшую у подьячего на поясе саблю.
– Не хапай, посмешник неразумный, не тобой дадена, – оттолкнул руку подьячий. – Не тебе одному правое дело Божье отстаивать!
– Так «не убий», Бог глаголет, а ты сабельку вот нацепил.
– Э-эх! – покачал головой подьячий. – И как у тебя во рту не почернеет от слов этаких. Над самим Господом насмешки строишь, гореть тебе в пламени геены огненной!
– Ни ча, не боись! – ухмыльнулся повстанец. – Мне поп Савва загодя все грехи отпустил, так что я теперь безгрешен. Могу тебе голову отрубить и греха не забоюсь. Потому никчемный ты человек и ненужный никому.
Мужики, видя, что потеха не получилась, отошли к костру, над которым на треноге в большом котле хлюпала, упревая, каша.
Повстанец, на свою беду зацепивший подьячего, тоже хотел было отойти, но Родька ухватил его за рукав кафтана.
– Погодь, молодец! Ты вот меня хаешь почем зря, а того не ведаешь, что я, может, больше пользы делу принесу головой своей, нежели ты своими ручищами, ибо человек, познавший слово писаное, уже не просто человек, а человечище! – подняв нравоучительно перст, нараспев протянул подьячий. – Ты же червь, созданный по подобию человеческому, так как старость мою не чтишь и надсмехаешься над слабосилием моим.
– Да отвяжись ты от меня, – хотел было оттолкнуть подьячего повстанец, но Родька Сергеев, точно клещ, вцепился в рукав кафтана.
– Ты еще молод, – поучал он. – Зелено вино в голове твоей кудлатой бродит, оттого и грех совершить, человека жизни лишить, что водицы испить. А грехи, они копятся и с годами к земле буйну голову клонят.
– Да не грехи, черная душа твоя, к земле мужика клонят, – вспылил повстанец и, резко дернувшись, освободил рукав кафтана, – работа тяжелая, непосильная на боярина да жизнь впроголодь к земле гнет!
Повстанец, повернувшись спиной к подьячему, хотел было пойти к товарищам, рассаживающимся вокруг котла, но не тут-то было! Родька вцепился в полу кафтана двумя руками.
Повстанец, раздосадованный и немного озадаченный таким поведением подьячего, гневно воскликнул:
– Ну, чего тебе? Пусти, зашибить могу ненароком!
– Отпущу, – нимало не испугавшись, затряс бородой подьячий, – исполни токмо просьбу малую.
– Ну?
– Сведи меня к старице Алёне.
– Ишь чего захотел, – ухмыльнулся повстанец. – Может, тебе самого царя-батюшку показать?
– Государь, царствие ему многие лета, мне не надобен, а вот старицу Алёну покажи, – уже миролюбиво попросил подьячий. – Разговор у меня к ней.
– Будь по-твоему, сведу! – согласился повстанец. – Да отпусти же ты меня наконец-то, не убегу! У, репей старый! Вот прилип, трясця тебя бери! И где ты отыскался на мою голову?
– Сам виноват, неразумный. Зачем меня чапал?
– Ладно, отец, – примирительно хлопнул по плечу подьячего повстанец. – Не серчай на меня. Пойдем в терем воеводский, там Алёна наша, – и повстанец зашагал через Соборную площадь к княжеским хоромам, а позади него, путаясь ногами в стрелецкой сабле, семенил темниковский площадной подьячий Родька Сергеев.