«Атлантида» вышла в океан
Шрифт:
Но потом, когда наступало протрезвление, когда утром она подставляла под кран тяжелую голову, глотала аспирин и чашку за чашкой выпивала черный кофе, Мари уже не могла обманывать себя.
Нет, не такой человек Сергей, чтобы о ней забыть. Если захотят, они упрячут ее в тюрьму на всю жизнь. Но они не будут этого делать. Зачем? Они прихлопнут ее с помощью кого-то, как с ее помощью убивали других. И куда бы она ни сбежала, хоть на край света, они достанут ее. Всегда, всюду... Есть только одно место, где они бессильны, где она может укрыться — Россия. И Мари снова и снова возвращалась к этой мысли. Но там ее тоже ждет наказание. Там ее тоже посадят в тюрьму. Ну и что? А сейчас она не в тюрьме?
Мысли путались, разбегались, метались...
Но одна возникала все настойчивей — здесь наказание несправедливо, там — заслуженно. Здесь оно будет вечным, там она когда-нибудь выйдет на свободу и, оплатив по счету, сможет смотреть людям в глаза, строить свою новую жизнь. Ведь она еще молода.
И тогда ее мысли снова устремлялись к Озерову. Это был единственный человек «оттуда», кого она знала.
Теперь она даже не задумывалась о своем задании. Она уже давно поняла его безнадежность. После того вечера, когда Озеров так обрадовался, увидев встречный советский пароход, сомнений уже не оставалось.
Порой Мари уносилась в мечту. Вот она возвращается на родину. Ее накажут, но не расстреляют же. А потом она будет видеться с Озеровым, кто знает, может быть...
И каждый раз в этом месте ее словно кнутам хлестала мысль — родина-то, может, простит, а он? Захочет ли он вообще разговаривать с ней? Надо что-то сделать, лихорадочно размышляла она, искупить вину, но чем? Обо всем рассказать? Он немедленно прогонит ее. С кем посоветоваться, у кого спросить? Вот она, волчья эмигрантская судьба! Вот настоящее возмездие...
Мари торопливо обходила палубы, разыскивая Озерова. Даже когда она видела его с учеными или беседующим с другими пассажирами, старалась держаться поближе. Видя хоть издали его широкие плечи, его ясный уверенный взгляд, русые волосы, откинутые со лба, она немного успокаивалась. Наблюдая, как он разговаривает, как смеется или улыбается, Мари тоже улыбалась или хмурилась, словно ребенок, повторяющий жесты и выражения актера на киноэкране.
Но она не только любила его глаза, она и боялась их. Мари помнила, как темнели они, когда Озеров сердился. Тогда из веселого, задорного парня он превращался в мужчину, сурового и твердого, на пути которого не следовало становиться.
И Мари с каким-то тайным сладострастием представляла себе Озерова, уничтожающего, топчущего и Сергея, и его начальника, и всех «их»...
Она присматривалась и к Шмелеву. Незаметно устроившись где-нибудь позади Холмера, Маккензи или Левера, старалась подслушать их разговоры о русских.
И то, что она видела сама, и то, что слышала, вызывало в ней гордость. «Да,— думала она,— вот какие мы — русские. Нас все уважают, ценят, даже недруги. Вот мы какие!»
Но тут же спохватывалась, что «мы» к ней не относится.
Пройдясь по палубе, Мари обнаружила Озерова, загоравшего у бассейна. Он был один, можно подойти к нему. Она так радовалась всегда этой возможности. Мари любовалась его могучим загорелым телом, от которого веяло спокойной, уверенной силой.
Быстро сбросив шорты и блузку и оставшись в купальнике, она изобразила на лице привычную маску лукавого кокетства и опустилась рядом с Озеровым на зеленый кафель плиток.
— Загораете, коллега?
— А, Маша! — Озеров искренне обрадовался.— А вы, небось, спали?
— Нет, я гуляла.
— Конечно! — укоризненно воскликнул Озеров.— Встретили какого-нибудь газетного магната, который пообещал назначить вас редактором журнала «Папуасские моды», а меня, рядового репортерчика по боку. Изменили, изменили...
— Я вам никогда не изменю,— со значением сказала Мари.
Озеров даже привстал.
— Я шучу, Маша,— попытался он продолжить шутку,— я знаю, что вы верите в меня и дождетесь, пока я стану главным редактором своего журнала. Верно?
— А мне наплевать, будете вы главным редактором или сторожем. Я вам все равно не изменю.
Она смотрела на Озерова с вызовом. В синих глазах было странное выражение, будто она хотела, чтобы он понял больше, нежели говорили ее слова, и досадовала, что он не может этого сделать. Озеров видел темные тени, залегшие возле ее глаз, горькие, не замеченные им ранее морщинки в уголках рта. Как-то сразу, вдруг, она предстала перед ним не кокетливой, болтливой француженкой, а женщиной с трудной судьбой.
Мари сидела перед ним необыкновенно красивая. Загорелые руки обнимали круглые колени. Многие мужчины вокруг смотрели на Мари кто с тайным, кто с нескрываемым восхищением, а ему вдруг стало очень жалко ее. Не отдавая себе отчета в жесте, он протянул руку и погладил ее по рассыпавшимся волосам. И вдруг на долю секунды в глазах ее мелькнул такой страх, такая тоска, что Озерову стало не по себе. Он смущенно убрал руку.
— Простите, Маша,— попытался он улыбнуться,— я хотел выяснить, настоящие это волосы или парик. Я думал, такие бывают только у русалок.
Она улыбкой поблагодарила его за неуклюжий комплимент. На лице опять была привычная маска.
Озеров пружинисто вскочил на ноги.
— Пошли, устроим соревнование!
Они подошли к штанге, лежавшей на огражденном помосте.
Насадив несколько тяжелых блинов, Озеров взял снаряд на грудь, а потом начал раз за разом выжимать. Сначала движения давались ему легко, потом все трудней, наконец он медленно вытянул штангу на дрожащих от напряжения руках, и опустил.
— Двадцать пять! — сказала Мари.
Пассажиры вокруг бассейна с любопытством следили за Озеровым. Кое-кто подошел поближе. Здоровенные парни, видимо, культуристы, с чудовищными мышцами, похожими на анатомический муляж, вступили в соревнование, но больше десяти, пятнадцати раз штангу поднять не смогли.
Тогда они стали играть мускулатурой по всем правилам конкурсов культуризма.
Невероятные мышцы их извивались, подобно змеям, набухали, опадали, живот превращался в слоистые камни, грудь выходила чуть не на полметра вперед и возвращалась обратно, бицепсы вздымались гигантскими шарами...