Атлантида
Шрифт:
— Мы, так же как и вы, взволнованы и потрясены видом этого усопшего, — промолвил кто-то, наклонившись над самым моим ухом. Я узнал молодого монаха. — Он совсем не подходит нашему времени. Нам удивительно, с одной стороны, что он жил, с другой — что он умер. Я думаю, что он схоронил в себе свою земную историю задолго до того, как угас, и накинул на нее гробовой покров нерушимого молчания.
— Он мог бы быть, — ответил я шепотом, — одним из величайших мудрецов, поэтов или властителей. Никто не удостаивался больших почестей, чем этот блеск и величие, которые витают вокруг нищего.
Я услышал голос Пларре, который говорил мне своим обычным
— У него была спутница, пойдем взглянем на нее. Я вновь испытал чувство ужаса, охватившее меня при первом известии о моем старике-певце, ибо впечатление от только что увиденного заставило меня забыть о Миньоне.
— Судя по рассказу приора, нам предстоит еще нечто весьма необычное, — сказал мой друг. — Где этот старый Гомер подобрал девочку и как получилось, что они стали неразлучны! Потому что никакого родства между ними нет, это монахи установили точно. Бедняжка тоже больна, истощена голодом, холодом, полной заброшенностью.
О девочке удалось выяснить примерно следующее: ее овдовевший отец носил дворянскую фамилию. Он присматривал за несколькими сдававшимися внаем домами в городе, за это ему предоставили жилье в подвале и платили скудное жалованье. Хоть он и водил дочь с собой на концерты, в оперу и драму, но в остальном мало о ней заботился. Все это происходило по сю сторону Сен-Готарда. Никакого регулярного обучения в школе она не получила, какая-то диковатая робость девочки делала его невозможным. В этом она походила на некоторые малоизвестные типы Homo sapiens ferus. К тому же девочка и ее отец вели такую замкнутую, потаенную жизнь, что ускользнули от внимания властей.
Смерть отца не сделала ее более одинокой. Он часто играл на гитаре и очень любил этот инструмент, хотя не обладал талантом. Ей же игра на гитаре далась без всякого труда, и вот, оставшись бездомной и одинокой, она бродила повсюду с гитарой на ленте через плечо. Игра доставляла ей тут — кусок хлеба, там — миску супа, ночлег, порою несколько грошей.
Надежда увидеть вновь мою Миньону вызвала у меня прилив сил и воли, я почувствовал, как во мне нарастает смятение, с которым я не могу совладать. Трепещущее, страстное желание найти мою возлюбленную сливалось с тревожным предчувствием, что она может пасть жертвой какой-нибудь неизлечимой болезни или же что очарование ее улетучилось. Странное дело — мысль о том, что моя любовь к ней может умереть, была не так уж далека от мысли о реальной и притом мучительной смерти, и чтобы противостоять этому, я должен был призвать на помощь поистине геройское мужество.
Пларре заметил мое волнение — должно быть, я сильно побледнел — и спросил приора, не найдется ли у него для нас глотка вина: мы устали от быстрого подъема на крутую гору, и было бы очень кстати немного подкрепиться.
Не успел он произнести свою просьбу, как она была исполнена. Мы отхлебнули вина, которое налил нам один из монахов. «Поднес к устам и выпил он» — промелькнуло у меня в мозгу, когда я подносил стакан ко рту. И не успев еще как следует прийти в себя, я увидел мою Миньону — она сидела на краю постели с широко раскрытыми, остекленевшими глазами. Домик, где была ее комната, находился на территории монастыря. Девочку устроили у благочестивых сестер, принадлежавших к ордену бегинок. Как это принято у них, они были добры к ней, но не слишком вникали в суть дела. Она неподвижно глядела на нас, подала нам руку, потом, присмотревшись ко мне, внезапно рухнула на пол и обвила руками мои колени.
С этого мгновения я стал для всех, в том числе и для Пларре, загадочной фигурой, тем более что мое поведение не оставляло никаких сомнений, что это не первая моя встреча с девочкой. К тому же она повторяла сквозь слезы:
— Не покидай, о, не покидай меня!
Волнение, с которым я обещал ей исполнить ее просьбу, убедило врача и приора, что между нами существуют какие-то неизвестные им отношения.
Мне удалось добиться от нее, чтобы она позволила моему другу хотя бы поверхностно осмотреть ее. Но опытный врач сразу же понял, что она серьезно больна и нуждается в лечении и уходе. Ответственность за ее устройство он взял на себя. Я же заявил, что готов обеспечить погребение певца и возместить монастырю все понесенные расходы.
На следующий день я и санитар из Локарнского госпиталя увезли Миньону на машине моего друга.
Для меня наступило время, воспоминание о котором осталось живой частичкой моего существа.
Я оказался внезапно опекуном, даже отцом безродной и бездомной сироты. Загадочные и фантастические встречи завершились трезвой реальностью. Мне приходилось иметь дело с больницей, врачами, властями, но бок о бок со мной постоянно был верный друг и помощник. В конце концов он поместил девочку — ее действительно звали Ага — в свою частную клинику, где попечительницей состояла одна овдовевшая баронесса, по-матерински заботливая. Она была первым человеком, кто с пониманием воспринял мой все же несколько фантастический рассказ и мое отношение к Аге. Мало того — вскоре она, как и я, увидела в девочке Миньону и тоже стала называть ее этим именем.
Миньону поместили в славной квартирке, у нее была спальня и вторая комната. Первые восемь дней она лежала в постели, и приемная мать позаботилась, чтобы сверкающие белизной простыни и яркое шелковое одеяло оттеняли прелесть ее облика, как это бывает с рамой портрета. Она лежала бледная, с сверкающими черными глазами, черные волосы были рассыпаны по одеялу.
Мое общение с ней было ограничено строжайшим предписанием Пларре, первое время я видел ее лишь считанные минуты. Но когда я удалялся, коснувшись на прощание рукой ее красивого лба, я был спокоен, что никогда еще она не чувствовала себя такой защищенной, такой охраняемой добрыми душами и мной.
Пларре занимался своей врачебной практикой, и хотя мы проводили вместе немало часов, днем я большей частью бывал один. Легко представить себе, что в такие минуты я думал только о Миньоне и мысленно воображал ее себе в ее новом жилище.
Странным образом обстановка в доме баронессы была как будто создана для настоящей Миньоны. Кровать темного дерева была украшена старинной резьбой, на окнах висели занавески с узором в стиле рококо, мягкие стулья и вся мебель спален и других комнат баронессы были выдержаны в духе гетевской эпохи. В стеклянной горке стояло множество безделушек, восходящих также к восемнадцатому веку.
Особенно поразило меня то, что в комнате, где по истечении первой недели Миньона проводила по несколько часов в глубоком дедовском кресле, стояла известная статуэтка Гете работы Рауха. Она была отлита из светлой бронзы, руки его были заложены за спину, казалось, он спокойно поджидает здесь Миньону.
В той же комнате стоял застекленный книжный шкаф, в котором была собрана литература эпохи Гете. И баронесса не уставала восхищаться своей покойной приемной матерью, которая, по ее словам, знала чуть что не наизусть Клопштока, Шиллера, Гете, Виланда и Гельдерлина.