Атлантида
Шрифт:
Девушка остановилась у входа в спальню, и когда Ратмир прошел мимо нее в комнату, негромко произнесла:
— Если господину что-то нужно, я немедленно принесу требуемое.
— А если мне ничего больше не нужно? — с легкой улыбкой спросил волхв.
— Тогда я, с позволения господина, оставлю его, — не поднимая глаз, ответила девушка.
— А разве ты не разделишь со мною ложе, чтобы согреть его? — спокойным, чуть надменным тоном поинтересовался Ратмир, и его вопрос, учитывая стоявшую на улице жару, прозвучал издевкой — жесткой,
На одно мгновение девичьи ресницы взмыли вверх, и волхва обжег испуганный взгляд темных глаз. Девушка чуть откачнулась назад, и с ее щек сбежал румянец, однако голос ее, прозвучавший чуть тише, был все так же ровен и спокоен:
— Если господин мерзнет, я готова принести ему постельную грелку, а в спальне поставить жаровню.
— А вот этого не надо! — Ратмир высокомерно вскинул голову. — Ты прекрасно поняла, о чем я говорю!
Он несколько секунд помолчал, а затем снова спросил:
— Так ты готова разделить со мной ложе?!
— Если господин этого потребует, — еле слышно пробормотала извергиня.
— Ты хочешь сказать, что сделаешь это против собственного желания? — переспросил ее волхв.
Девушка молча кивнула.
— Почему? Разве для тебя не лестно было бы стать наложницей человека и, может быть, родить от него ребенка?
На этот раз девушка отрицательно помотала головой.
— Почему? — снова спросил Ратмир и, шагнув к девушке, двумя пальцами приподнял за подбородок ее опущенную голову. — Смотри мне в глаза и рассказывай!
Голос волхва звучал жестко, почти угрожающе.
Лицо девушки было запрокинуто кверху, однако опущенные ресницы по-прежнему прикрывали глаза. Не пытаясь освободиться от упертых в ее подбородок жестких пальцев, она негромко заговорила:
— Если я потеряю девство до брачного обряда, от меня отвернутся все родственники, а отец проклянет. Так будет, даже если я сама ни в чем не буду виновата. Господин тоже не женится на мне — зачем ему, многоликому, жена-извергиня!
— А если я официально признаю тебя своей наложницей? — все тем же жестким тоном спросил Ратмир.
— Вы попользуетесь мной некоторое время, а потом выбросите, как ненужную вещь, — не открывая глаз, проговорила девушка. — А мой позор останется со мной!
— Почему обязательно — выброшу? — Волхв презрительно приподнял правую бровь. — Я отпущу тебя домой и дам богатое приданое!
— Даже с самым богатым приданым никто не согласится принять на себя мой позор…
Молоденькая извергиня старалась говорить спокойно, но в ее голосе уже чувствовались едва сдерживаемые слезы.
Ратмир наконец-то отпустил ее подбородок, и она тут же снова опустила лицо.
— Значит, постель человека для вас теперь считается несмываемым позором? — медленно проговорил он и замолчал, словно ожидая ответа на свой вопрос. Однако девушка стояла тихо, почти не дыша.
— Да, я действительно очень давно не был дома, не был в стае… Тридцать восемь лет назад извергиня, взятая
Девушка продолжала молчать, уставившись в пол. Ратмир медленно вернулся к кровати, уселся на покрывало и устало произнес:
— Можешь идти, мне больше ничего не надо.
Девушка быстро метнулась к выходу, но была остановлена в дверях властным окриком:
— Стой!
Она замерла, а волхв спокойным, даже каким-то ласковым голосом спросил:
— Как тебя зовут?
— Мила, — негромко ответила извергиня, повернувшись лицом к волхву, и он снова увидел быстрый взгляд, брошенный ему в лицо из-под взметнувшихся темных ресниц.
Ратмир лениво взмахнул рукой:
— Ступай, Мила, и прикрой за собой дверь поплотнее.
Девушка немедля выскочила за порог и аккуратно без стука закрыла дверь.
«Вот еще одно доказательство изменений, пришедших в Мир, — устало подумал Ратмир. — Извергини уже не считают честью забеременеть от многоликого, как все еще думает мой дорогой братец! И неизвестно, что случится, если он пошлет своих волков по деревням извергов! Но значит — и я ошибаюсь, добиваясь хоть какого-то равенства для извергов, какой смысл давать права людям, рожденным извергинями, если для извергов ребенок от человека ненавистен, если он — несмываемый позор для его матери! Но самое страшное, что и это изменение в Мир привели мы сами. Вернее, наша жестокость, несправедливость, наше высокомерие!»
Он встал с кровати, медленно разделся, аккуратно повесил свою темную хламиду на вбитый в стену деревянный костыль и забрался под прохладное покрывало. Сон к нему пришел не сразу.
Ранним утром следующего дня, задолго до восхода солнца, когда город только готовился к пробуждению, на тихой улочке слободы горшечников появились двое всадников. Княжьи ратники из старшей дружины, высокие, статные, широкоплечие мужи, были одеты в одинаковые темно-серые рубахи с приколотыми справа бронзовыми бляхами в виде волчьих голов, такие же темно-серые порты, высокие черные сапоги. На их головах красовались плоские, прикрывающие уши картузы. Оружия в их руках не было, да здесь оно им и не было нужно.
Оглядевшись, дружинники уверенно направили лошадей к домику старого Ерохты. Остановившись у калитки, они спрыгнули на землю. Один из них остался около плетня, держа лошадей под уздцы и зорко поглядывая по сторонам, а второй небрежным пинком распахнул калитку и вошел во двор. Не доходя нескольких шагов до дверей хатки, он зычно гаркнул:
— Эй, хозяин, дверь открывай!
Дверь распахнулась в тот самый момент, когда подошедший дружинник уже собирался повторить свой небрежный пинок. На пороге стоял дед Ерохта, щурясь со сна и пытаясь разобрать, кто это так бесцеремонно орет. Разглядев княжьего ратника, он попытался поклониться, но тот, грубо толкнув старика внутрь хатки, рявкнул: