Атомный век
Шрифт:
– Может, всё-таки стукнулся? – опять громче всех хихикал Кец, который на правах молокососа имел иммунитет неприкосновенности.
Форец театрально вздыхал, трогая забинтованную голову:
– Было немножко. Но я же думал, что это обычная дрезина!
– А что там было?..
– Танки на платформах. Весь бронепоезд – от носа до хвоста!
– Да! – чесали затылок вначале Померанцев, а потом – Юпитин.
– Не верю! – снова выдавал Колюшка Рябцев.
– Успел установить, когда до состава осталось метров десять.
– Прошлый раз говорил, что пятьдесят, – лениво напоминал кто-то.
– Ну, может, метров двадцать пять, – важно соглашался Форец, не
– А потом?.. – спрашивали с придыханием.
– А потом – амба! Взорвался паровозик, и все танки полетели в кювет.
– Не верю… – снова хихикал Колюшка Рябцев.
– А если не веришь, то иди проверь, – говорил Юпитин. – И вообще, твоё место где?
– Где? – невинно удивлялся Колюшка Рябцев и приподнимал голову, чтобы лучше видеть командира второго отделения.
– Иди сменяй Гучу и следи за горизонтом!
И конечно, никуда он не ходил, а все начиналось заново: расспросы, лошадиное ржание и прибаутки по поводу: «Копчик цел?» В общем и целом, Иван Зуев по кличке Форец был на вершине славы. И все понимали, если бы не Форец, пришлось бы принять неравный бой с превосходящим противником, со всеми вытекающими из этого трагическими последствиями. Так что получалось, как ни крути, а Форец – герой!
Тут заверещала СУО и у Сундукова, и у Гучи по кличке Болгарин, и они начали наводить автоматические пушки на источник опасности. Берзалов с криком: «Вашу-у-у Машу-у-у!..» вскочил, съедаемый жуткой тревогой. Гаврилов, вторя ему: «Дурилка я картонная!», тоже вскочил. Капитан Русаков страшно удивился, но остался сидеть – потерял он былую сноровку вертолётчика. Прошла секунда-вторая: на противоположной косе бухты раздался выстрел из подствольника. Над серединой бухты граната с щелчком взвелась в боевое положение. Затем, двигаясь по параболе, упала как раз за спиной у Колюшки Рябцева, который возлежал перед костром, подпрыгнула на высоту метра, по инерции пролетела ещё немного, и рядовой Иван Зуев по кличке Форец сделал то, что должен был сделать в этой ситуации – то единственное, что никто за него сделать не мог – он ловко поймал её с тем, чтобы бросить в котёл с кашей, но ему не хватило мгновения, и она взорвалась у него в руках.
***
Чванов уже несся, как полоумный с сумкой медикаментов. Пожалуй, он никогда так в жизни не бегал, даже когда впервые сыграли тревогу «атомная атака».
Берзалов подскочил, глянул и отвернулся, заскрипев зубами. Чванов делал противошоковый укол, а Архипов накладывал на культи жгуты. Колюшка Рябцев тоже был никакой, но ему всего лишь ему сняло лоскут кожи с черепа. Померанцев от боли кривил свою рыжую физиономию и сжимал левую руку, из которой толчками била кровь.
Пушки уже старались вовсю, срезая камыш и кусты на противоположном берегу бухты.
– Не стрелять! – заорал Берзалов, как сумасшедший. – Не стрелять! Вашу-у-у Машу-у-у!.. Не стрелять! Живого возьмём!
Он кинулся по косе под вероятный огонь противника. Гаврилов стал заходить слева, со стороны берега и поэтому немного опаздывал. Юпитин и Жуков нагоняли его.
Там, где песчаная коса стремительно ушла из-под ног, Берзалов погрузился с головой и поплыл, преодолевая вялое течение. Но всё равно его вынесло на внешнюю сторону косы, обращенную к реке, и он в два прыжка, ревя, как раненый зверь, выскочил из воды и стреляя так, чтобы срезать только метёлки камыша и не задеть своих, рванул туда, где берёг был крут и где по всем расчётам прятался стрелок. Заметил что-то светлое у самой воды – знакомую куртку, отороченную белым мехом, только мех тот был уже не былым, а грязно-зелёным. В следующее мгновение ему обожгло лицо справа, и он понял, как свистит пуля, пролетающая мимо виска. Следующего выстрела он произвести не дал, прыгнул, ломая тростник и, не обращая внимания на порезы, подмял под себя и стал бить, бить, бить то, что верещало и, как девчонка, царапалось и кусалось, с третьего удара нокаутировал, но ещё для пользы дела ударил левой и правой, ощущая каждый раз, как кулак погружается во что-то мягкое, булькающее. Потом сел, покачиваясь, и посмотрел, тяжело дыша: это был сын вожака – оскаленный и желторотый, как птенец.
Через минуту он уже кричал, стоя перед Русаковым, и держа за шиворот безвольное тело пацана:
– Ты его знаешь?! Вашу-у-у Машу-у-у!.. – начал он цедить сквозь зубы. – Нет, ты же его знаешь! Я же вижу, ты его знаешь! Моду-то не вороти, сука!
Русаков бледнел, краснел, сжимал кулаки и, казалось, не понимал, что ему делать. При любом раскладе против разъяренного Берзалова он не тянул, не выстоял и полминуты.
– Кто он?! Брат её?! Брат?!
– Я-я-я… – Русаков набирал в лёгкие воздух и никак не мог его выдохнуть.
– А ну не смей! – из дома со скалкой в руке выскочила Зинаида, напоминающая разъяренную тигрицу.
Она всего лишь один раз успела огреть Берзалова да и то всего лишь по спине, и в горячке он не почувствовал боли. Гаврилов и Юпитин оттащили её, но и им досталось по полной, пока её визжащую, царапающуюся и плюющуюся не скрутили.
– Что ты понимаешь?! – кричала она так, словно её резали. – Может, я его сама выходила, пока он загибался после контузии.
– Правда, что ли?! – спросил Гаврилов, ощупывая лицо, под глазом у него наливался синяк.
И только тогда Берзалов понял, что вся нарочито-показная весёлость Русакова носит болезненный характер, и странная худоба его тоже из-за всё той же болячки, которая отныне крылась у него в голове, потому что от каждой контузии человек, попросту говоря, старел внутри себя лет на десять. Снаружи молодой, а клетки головного мозга, как у старика, а потому, по сути, и немощный, и болезненный. И всё равно Берзалов уже спокойнее, однако всё ещё с ненавистью глядя в бегающие глаза бывшего вертолётчика, потребовал ответа:
– Так всё-таки, знал или не знал?!
– Знал… – мотнул головой вертолётчик, кусая губы, – вернее, знаю… – поправился он. – Брат он её, – и кивнул в сторону красавицы, которая, всхлипывая, качалась в сильных руках Юпитина.
– А отец?! Вашу-у-у Машу-у-у!..
– Отца уже месяца два нет, а Касьян иногда приходил.
– А сегодня? Сегодня ты его видел? – Берзалов захотелось встряхнуть вялого Русакова, чтобы он соображал быстрее.
– Сегодня не видел…
– А ты знаешь, что её отец захватывал наших и превращал в рабов? – продолжал цедить слова Берзалов. – Знал? Знал, что он на наших охотился, как на зверей? В плен брал, кандалы надевал, а потом продавал Грибакину? А одному лейтенанту, чтобы не убежал, вообще сухожилия подрезал.
– Нет, не знал, – ответил Русаков, и по его нервным глазам Берзалов понял: не врёт, говорит правду, да и пах он, как одуванчик, большой-большой растерянностью, а не ложью.
Оберегали его, может быть, даже для большого дела, понял Берзалов. Может, им вертолётчик понадобился? Кто знает. А он подвернулся, влюбился и остался, а может, с помощью местной красавицы «заставили» остаться. Дело тёмное. Дело личное. Правды не найдёшь. Да и нужна ли нам эта правда? Наша правда – это устав. Вертолётчик нарушил устав – это плохо. Значит, пойдёт под трибунал.