Атосса. Император
Шрифт:
— Как лежит твоя сестра! Это спящая Ариадна, покинутая Дионисом [97] . Какую боль она почувствует, когда проснется!
— Мне она кажется не такой бледной, как обыкновенно.
— Посмотри, как согнута ее рука и в каком красивом положении ее голова покоится на ладони!
— Теперь уходи! — тихо воскликнула Арсиноя. — Тебе не следует подсматривать здесь.
— Сейчас, сейчас. Если бы там лежала ты, никакое божество не сдвинуло бы меня с места. Как осторожно Анна снимает примочку с больной ноги! Даже с глазом нельзя было бы обращаться заботливей, чем эта матрона обращается с ногой Селены.
97
Здесь
— Отойди назад; она смотрит прямо сюда.
— Чудное лицо! Может быть, это какая-нибудь Пенелопа [98] ; но в ее глазах есть что-то совсем особенное. Если бы мне пришлось опять лепить изображение Урании, созерцающей звезды, или Сафо, полную божественного вдохновения и смотрящую в поэтическом восторге на небо, я придал бы ее глазам именно это выражение. Она уже не очень молода, и, однако же, какое у нее лицо! Оно кажется мне похожим на небо, с которого ветер прогнал все облака.
98
Пенелопа, жена Одиссея, — образец добродетельной женщины.
— Серьезно говорю, уходи, — приказала Арсиноя и вырвала у него свою руку, которую он схватил опять.
Поллукс заметил, что ей не понравилась его похвала красоте другой женщины, и он, обняв ее, прошептал задабривающим тоном:
— Успокойся, дитя! Тебе нет равных в Александрии и нигде, где понимают греческий язык. Совершенно чистое небо, конечно, не кажется мне наиболее прекрасным. Один свет, одна синева — это не для художника. Истинную прелесть придают небесному своду несколько подвижных облачков, озаренных сменяющимися серебряными и золотыми лучами. И хотя твое лицо тоже походит на небо, но, право, в нем нет недостатка в грациозной, вечно изменчивой подвижности черт. Эта матрона…
— Посмотри, — прервала его Арсиноя, которая снова прильнула к нему. — Посмотри, с какою любовью Анна наклоняется над Селеной. Вот она тихо целует ее в лоб. Ни одна мать не может ухаживать за дочерью с большей нежностью. Я знаю ее уже давно. Она добра, очень добра; это трудно даже понять, так как она христианка.
— Крест вон там над дверью, — сказал Поллукс, — есть знак, по которому эти странные люди узнают один другого.
— Что означают голубь, рыба и якорь вокруг креста? [99] — спросила Арсиноя.
99
Эти символы часто встречаются на памятниках первых времен христианства. Голубь символизировал святой дух, якорь — надежду, а рыба — Христа. Слово рыба, по-гречески ichtys, является анаграммой имени Христа: Iesus Christos Theu Yios Soter, т.е. Иисус Христос, сын Божий, спаситель.
— Это символические знаки из христианских мистерий, — отвечал Поллукс. — Я не понимаю их. Это жалкая мазня; последователи распятого бога презирают искусство, в особенности мое, так как всякие статуи богов им ненавистны.
— И между подобными нечестивцами есть такие хорошие люди! Я сейчас иду в дом. Вот Анна опять смачивает полотенце.
— И как бодра, как ласкова она при этом! Однако же все в этой большой чистой комнате какое-то чуждое, неуютное, непривлекательное; я не желал бы жить в ней.
— Почувствовал ли ты легкий запах лаванды, просачивающийся из окна?
— Давно. Вот твоя сестра шевелится и открывает глаза. Теперь она закрывает их снова!
— Вернись в сад и жди меня, — прибавила Арсиноя решительно. — Я только посмотрю, что с Селеной. Я не буду оставаться долго: отец хочет, чтобы я вернулась поскорей, и никто не может ухаживать за больной лучше Анны.
Девушка вырвала свою руку из руки друга и постучалась в дверь домика. Ей отворили, и вдова сама подвела Арсиною к постели сестры.
Поллукс сначала сел на скамейку в саду, но скоро опять вскочил и стал мерить большими шагами дорогу, по которой шел с Арсиноей. Какой-то каменный стол задержал его при этом хождении, и ему пришла фантазия перепрыгнуть через него. Идя мимо стола в третий раз, он стремительно перепрыгнул через него; но после этого сумасбродного поступка он тотчас остановился и пробормотал про себя: «Точно мальчишка!» И в самом деле он чувствовал себя счастливым ребенком.
Во время ожидания он сделался серьезнее и спокойнее. С чувством благодарности року он говорил самому себе, что теперь нашел тот женский образ, о котором мечтал в лучшие часы своего творчества, что этот образ принадлежит ему, только ему.
Но кто, собственно, он сам? Бедняк, который должен кормить много ртов! Это должно перемениться. Он не хочет ничего отнимать у сестры, но с Папием он должен разойтись и встать на собственные ноги. Его мужество выросло, и, когда Арсиноя наконец вернулась от сестры, он уже решил, что в своей собственной мастерской сперва со всем прилежанием изготовит бюст Бальбиллы, а потом вылепит бюст своей милой. Эти две головки не могут не удаться ему. Император непременно их увидит, они будут выставлены. И внутренним оком он уже видел себя самого, как он отклоняет один заказ за другим и из всех лучших заказов принимает только самые блистательные.
Арсиноя могла возвратиться домой успокоенною.
— Болезнь Селены менее опасна, чем я думала. Она не хочет, чтобы за ней ухаживал кто-нибудь другой, кроме Анны. Правда, у нее легкая лихорадка, но кто умеет так разумно, как она, говорить о каждом маленьком вопросе домашнего хозяйства и обо всем, что касается детей, тот не может быть очень больным, — говорила Арсиноя, идя через сад под руку с художником.
— Ее должно радовать и ободрять то, что ее сестра — Роксана! — вскричал Поллукс, но его прекрасная спутница отрицательно покачала головой и сказала:
— Она всегда такая особенная; то, что меня радует больше всего, ей противно.
— Селена — луна, а ты — солнце.
— А кто ты? — спросила Арсиноя.
— Я длинный Поллукс, и сегодня мне кажется, что со временем я еще сделаюсь великим Поллуксом.
— Если это тебе удастся, то я вырасту с тобою вместе.
— Это будет твоим правом, так как только с тобою может удаться мне то, что я замышляю.
— Как могу я, неловкое создание, помочь художнику?