Атосса. Император
Шрифт:
Она собрала массу своих мягких блестящих волос и освободила их от листьев, которые скрывались в них подобно зеленым жукам в махровых соцветиях. Наконец она спрятала волосы под покрывалом, которое уже давно спустилось с головы и держалось точно чудом, зацепившись за пряжку пеплума.
Поллукс посмотрел на нее и воскликнул, увлеченный могуществом страсти:
— Вечные боги, как я люблю тебя! Мое сердце было играющим ребенком, но сегодня оно выросло и сделалось героем. Подожди только, подожди, этот герой возьмет свое оружие в руки!
— И я буду сражаться вместе с ним! — весело сказала Арсиноя, снова оперлась на его руку, и оба они поспешили к дворцу, не столько шагая, сколько приплясывая.
Позднее солнце короткого декабрьского дня уже возвещало холодной серой полоской свой скорый восход, когда Поллукс со спутницей проходил через ворота, давно уже открытые для рабочих.
В первый раз в зале муз, а во второй — в проходе, который вел в жилище смотрителя, они с сожалением, но все же весело простились. Однако их прощание было коротко, так как свет какой-то лампочки скоро разлучил их.
Арсиноя быстро убежала.
Им помешал Антиной. Он ожидал здесь императора, все еще наблюдавшего звезды на башне, построенной для него Понтием, и узнал Арсиною, когда она поспешно проходила мимо.
Как только она исчезла, Антиной обратился к Поллуксу и весело сказал ему:
— Прошу у тебя извинения, я помешал твоему свиданию с возлюбленной.
— Она моя невеста, — гордо отвечал художник.
— Тем лучше, — сказал любимец императора и так глубоко вздохнул, как будто это уверение Поллукса освободило его сердце от какой-то тяжести. — Тем лучше. Не можешь ли ты мне сказать, как здоровье сестры прекрасной Арсинои?
— Разумеется, могу, — отвечал художник и позволил вифинцу взять его под руку.
В следующий час ваятель, с губ которого лились шумным потоком бодрые и вдохновенные слова, совершенно пленил сердце Антиноя.
Арсиноя застала отца и своего слепого брата Гелиоса, который уже не казался больным, в глубоком сне.
Рабыня пришла домой через несколько минут после нее, и когда наконец Арсиноя с распущенными волосами бросилась в постель, то сейчас же заснула, и грезы снова привели ее к Поллуксу и при звуках барабанов, флейт и бубенчиков подняли их обоих и понесли высоко над пыльными путями земли, как два оторванных ветром листка.
V
Солнце уже взошло, когда смотритель Керавн проснулся. Он спал в своем кресле почти так же крепко, как на постели, однако же не чувствовал себя освеженным и во всех членах ощущал ломоту.
В большой горнице все валялось вперемешку, как накануне вечером, и это ему было неприятно, так как он привык, входя в эту комнату утром, находить ее в лучшем порядке.
На столе стояли остатки детского ужина, облепленные мухами, и между блюдами и корками хлеба блестели украшения его собственные и его дочери.
Куда бы он ни посмотрел, он видел части одежды и разные вещи, которые были здесь не у места.
В комнату вошла, позевывая, старая рабыня. Ее седые курчавые волосы спускались в беспорядке на лицо, взгляд ее был неподвижен, и она шаталась на ходу.
— Ты пьяна! — крикнул на нее Керавн. И он не ошибся: после того как старуха, дожидавшаяся перед домом вдовы Пудента, проснулась и узнала от привратника, что Арсиноя уже ушла из сада, другие невольницы затащили ее в кабак.
Когда Керавн схватил ее за руки и встряхнул, она, оскалив зубы и с глупой улыбкой на мокрых губах, вскричала:
— Праздник! Все свободны! Сегодня праздник!
— Римский вздор, — прервал ее смотритель. — Готов мой суп?
Пока старуха бормотала про себя какой-то невразумительный ответ, в комнату вошел раб и сказал:
— Сегодня мы все празднуем: могу ли и я тоже уйти со двора?
— Этого еще недоставало! — вскричал Керавн. — Это чудовище пьяно, Селена больна, а ты рвешься на улицу!
— Но никто не остается сегодня дома, — возразил негр.
— Так убирайся! — закричал Керавн. — Шляйся до полуночи! Делай, что хочешь, только не ожидай, что я буду держать тебя дольше. Для верчения ручной мельницы ты еще годишься, и, наверно, найдется какой-нибудь дурак, который даст за тебя две-три драхмы.
— Нет, нет, не надо продавать! — застонал старик и поднял руки с умоляющим видом; но Керавн не слушал его и продолжал:
— Собака, по крайней мере, привязана к своему господину, а вы — вы объедаете его, и когда он нуждается в вас, то вас тянет шляться по улицам.
— Но я останусь, — завыл старик.
— Делай, что хочешь. Ты уже давно похож на разбитую клячу, которая делает всадника посмешищем для детей. Когда ты выходишь со мною, то мне вслед люди смотрят так, как будто у меня какое-нибудь грязное пятно на паллии. И эта паршивая собака желает праздновать и корчить из себя важную фигуру среди граждан!
— Да ведь я остаюсь, только не продавай меня! — жалобно простонал раб, стараясь поймать руку своего повелителя, но Керавн оттолкнул его и приказал ему идти в кухню, развести огонь и облить водой голову старухи, чтобы привести ее в себя.
Раб выпроводил ее за дверь, а Керавн пошел в спальню дочери, чтобы разбудить ее.
В комнате Арсинои не было никакого другого света, кроме того, которому удавалось прокрасться через отверстие под самым потолком. Косые лучи утреннего солнца падали теперь на постель, к которой подошел Керавн.
Там его дочь лежала в глубоком сне. Прекрасная голова девушки покоилась на согнутой правой руке, распущенные светло-каштановые волосы потоком струились на нежные плечи и переливались через край постели.