Авантюрист
Шрифт:
Из раннего детства она помнила только брата.
Сама не понимая, как это могло случиться, она раз за разом пыталась вспомнить что-то ещё, мать у колыбели, руки отца; она знала, что и это было, но воссоздать в памяти не могла. Будто воспоминания о Луаре, тщательно хранимые, понемногу вытеснили из её детства всё прочее, съели, выжили, как, говорят, кукушонок выживает из гнезда сводных братьев и сестёр…
Первое, что она помнила о мире-без-Луара, — поленница, корыто, смешное существо с фигой вместо головы, кукла, представление, театр…
Ей
Если она чего-нибудь хотела — то до дрожи. Она могла упасть в обморок, если перед обедом ей запрещали есть сладости; если она не хотела ничего — сил оставалось только на то, чтобы лежать в кровати, лицом в подушку.
Сны о Луаре приходили нечасто. То были сны о Высшем Существе; проснувшись после такого сна, Алана много дней чувствовала себя счастливой.
Старая нянька отпаивала её травами. Нянька уже давно не смела ей ничего запрещать; Танталь смела, и это было тем более обидно, что к Танталь, названой сестре, она испытывала сложные, противоречивые, совершенно родственные чувства.
Танталь была воспоминанием о Луаре. Танталь была как клинок, разорвавший ту давнюю безнадёжность, когда Луар исчез и отец с матерью ушли каждый в себя. Танталь была символом того, что и в мире-без-Луара жить можно.
Алана обожала названую сестру — до того дня, когда выяснилось, что молодая женщина не может вечно жить соломенной вдовой.
Алане было уже десять лет. И она прекрасно всё понимала; отец сказал тогда, что Танталь свободна и вправе распоряжаться своей судьбой. И мать — а тогда она ещё говорила — благожелательно кивнула и сказала, что желает девочке счастья; Танталь была первой, кто перестал ждать Луара, и Алана не смогла ей этого простить.
Даже потом, когда Танталь вернулась…
Алана не понимала, как это можно — вернуться. Сама она на месте Танталь попросту кинулась бы в колодец.
Впрочем, это, самое простое в жизни, решение приходило к ней по любому поводу. Мысль о глубоком колодце казалась ей забавной. Спокойной и радостной. Естественной.
Но когда дело дошло до дела…
Сколько колодцев было на их пути? Когда, впервые в жизни избитая, она тянулась вслед за размалёванными повозками, под стражей длинных палок и острых взглядов, ещё не веря, что всё случившееся произошло именно с ней?..
Явление черноволосого человека со шпагой вывернуло мир, будто перчатку. Впервые в Аланиной жизни сон о Луаре, Высшем Существе, обернулся сном о Ретанааре Рекотарсе.
И теперь, глядя вслед уходящему жениху, она собиралась терпеливо ждать.
Как улитка в закрытой раковине. Как зерно в холодной земле. До весны.
Дом стоял на болоте.
Проводник остановился на развилке — тропинка
— Далее не пойду, — сказал проводник шёпотом. — На краю болота станете, ежели хозяин захочет принять — огонёчки пустит, такие, знаете, чтобы не утопнуть… Хоть было как-то, пришёл нехороший человек, с недобрым пришёл, видимо, так хозяин его как раз в трясину и заманул… Только пузыри пошли. Вот.
Я прикрыл глаза.
Как мне это всё опостылело. Колдуны и колдунишки, жабы, крысы, летучие мыши, и каждый из кожи лезет вон, чтобы нагнать страху, и проводник обязательно останавливается на полдороге и авторитетно заявляет: «Дальше не пойду…»
Парнишка получил монету, попробовал на зуб, остался доволен, удалился, то и дело оглядываясь через плечо; я посмотрел на лоскуток неба, проглянувший через сплетение веток, плюнул и пошёл по тропинке налево.
Болото воняло.
Болото смердело, как труп; посреди ровного, чистого, предательски гладкого пространства темнело неуклюжее сооружение на сваях. Я остановился, демонстративно вытащил из кармана чистый платок и закрыл себе нос.
Если только волшебник, угнездившийся посреди трясины, хоть чуточку обидчив — наверняка заведёт меня в топь.
— …Гордый ты.
— Гордый, а к тебе вот припёрся, — возразил я ворчливо.
Старичок вздохнул.
Был он мал, сер, неухожен и волосат; по счастью, в поисках мага я привык не обращать внимания на внешность. Зловещие красавцы в чёрных плащах на поверку оказывались шарлатанами, а седобородые мудрецы — дураками, каких мало; этот же, хоть и почёсывался время от времени, но глаза имел пронзительные, холодные как лёд.
— Припёрся, — повторил он, в третий раз проводя по мне неудобным, как железная гребёнка, взглядом. — Ясно, припрёшься тут, когда висит на тебе… — Он пожал плечами.
Я сглотнул.
Потому что это был первый после Черно маг, определивший, что на мне «висит». Прочие ждали, пока я сам посвящу их в свои проблемы, — и мне с порога становилось ясно, что время и нервы потрачены зря.
— Висит на тебе, — старичок прищурился, — вроде как мешки пустые, пыльные, скверные… Вроде как удавочка на шее. Удавочка со сроком: время придёт — затянется…
— Сними, — сказал я просто.
Старичок прикрыл глаза.
Веки у него были желтоватые, прозрачные, как плёночка; казалось, он продолжает смотреть сквозь кожу.
— Снял бы, да… Не станет у меня силёнок. Другой бы врал да плату требовал, а я прямо скажу — безнадёжное это… дело. Я не возьмусь.
— А вот другой взялся, — сказал я, холодея. — Как думаешь — соврал?
Старичок зябко потёр маленькие тёмные ладони:
— Не скажу… не знаю. Может, и соврал… кто проверит…
— Мне же помирать через полгода, — сказал я зло. — Может, ты бы поднатужился?