Авантюрист

Дяченко Марина и Сергей

На другой день мы добрались до хутора; первыми, кто встретился нам на пустынной улице, были две молодки, судачившие у колодца. При виде маленькой кавалькады они сперва подались вперёд, жадно разглядывая наши лица, а потом в панике пустились наутёк.

Известие о страшной заразной болезни достигло хутора раньше, чем мы до него добрались. Немудрено — ведь даже ленивый пешеход запросто преодолевал расстояние, на которое нам понадобились едва ли не сутки. Разумеется, приюта на хуторе ждать не приходилось. В руках каких-то

угрюмых мужчин как бы невзначай обнаружились вилы; еле-еле удалось уговорить трактирщика продать нам продуктов и покормить лошадей. Всем известно, что монетки, если их подержать в пламени свечки, начисто теряют способность переносить заразу.

Наскоро перекусив, мы снова тронулись в путь. Дорога подсыхала; окрестные поля покрылись согнутыми спинами. Нам смотрели вслед, и взгляды были нехорошие.

— Нанять карету, — сказала Танталь устало. — Нанять карету и хорошего кучера, скакать день и ночь, как мне всё надоело, Светлое Небо, кто бы знал… Я хочу домой.

Я удивлённо на неё покосился. Никогда прежде Танталь не позволила бы себе таких слов; кто знает, что будет завтра. Поход в Преддверье сказывается с оттяжкой, с отсрочкой, как хороший Приговор…

Наверное, Танталь не поняла, почему я переменился в лице. Алана удивлённо повернула голову; я ухватился за её плечо, как за соломинку. Как за поплавок.

* * *

Всё повторялось.

Как только склонилось солнце, местность вокруг будто вымерла; ещё полдня назад встречный торговец указал нам путь к лежащему впереди селению и уверил, что до него самое большее два часа езды. И вот сгустилась тьма, а дорога вилась и вилась, пустая, с теми же деревьями у обочин, с той же кромкой леса на горизонте, десять раз по своим следам проедешь — и не заметишь подвоха…

Мы молча разбили лагерь. Молча собрали хвороста, молча разложили костёр, молча поужинали; погода портилась. Вероятно, нас ждёт ещё и дождь.

Не глядя на Танталь, я оттащил связанного Чонотакса подальше от огня; странно, но от него не пахло немытым телом. Не человек, а кукла — ничего не ест, пьёт один только сонный отвар, не справляет естественных надобностей…

— А давайте оставим его на хуторе, — сказала Алана за моей спиной. Я вздрогнул и обернулся.

— Оставим, — повторила Алана, ковыряя землю носком башмака. — Ясно же, что, пока он с нами, так и будем кружить…

— А если оставим, он оклемается и доберётся до твоей мамы, — сказал я жёстко.

— Если оставим, его убьют, — хмуро возразила явившаяся из темноты Танталь.

— Если его вообще можно убить, — пробормотал я сквозь зубы.

— Ты непоследователен. — Танталь изобразила улыбку. Развернулась и отошла к костру.

Через полчаса она уже спала или делала вид, что спит, — примостившись у огня, укутавшись одеялом, подложив под голову сумку; мы с Аланой сидели рядышком, молча, привалившись друг к другу, вздрагивая от порывов промозглого ветра.

Потом, сам не знаю почему, но я достал из-за пазухи свой деревянный календарь. Развернул к свету.

Вот они, дни, проведённые в избушке без печки. Дни, проведённые в гостинице, дни, съеденные дорогой… Тяжёлые дни, но уже прожитые; осталось… Да ведь три месяца осталось. Вот они…

Алана мёртвой хваткой вцепилась мне в плечо:

— Ретано…

— Мы будем счастливы, — сказал я глухо. — Всю жизнь. Три месяца… Зато потом будет что вспомнить.

И поймал её губы; она пахла дымом. Не походным дымом случайного костра — уютным очагом, родным домом, детством, прошлой жизнью…

Улитка в створках. Птенец в скорлупе; всякий раз приходилось добираться до неё заново, сквозь тёплую одежду, сквозь плащи и одеяла, сквозь страхи, и тяготы, и тяжёлые воспоминания…

Не надо разбивать створки. Они сами откроются навстречу.

* * *

…Она уснула спустя час — уснула на холодном ветру, укутанная моим плащом. Я сидел, подкидывая ветки в огонь; я знал, что не усну.

Прав приговорённый на плахе. Прав, когда бросает в толпу, уже из-под падающей стали: «Теперь я знаю, как надо жить!»

Толпа не знает. Грызёт свои орехи, расходится по домам, по-прежнему тянет сквозь пальцы замусоленную ниточку собственной жизни, тянет, исполняя привычную повинность…

Вечер накануне смерти я проведу в винном погребе. Сяду под бочкой, позову в гости близорукий призрак Дамира; Алану не буду звать. Шестнадцатилетняя вдова, она забудет меня, станет долго и с удовольствием перебирать шёлковый шнурочек своей длинной жизни, а я на нём — один только маленький узелок…

«Ретано».

Померещилось?

«Ретано, ты ведь не спишь?»

Так.

Холодно. Тоскливо. Ещё одно предчувствие, переходящее в уверенность, проклятая слабость, лишающая воли, тянущая к земле…

Или всё-таки померещилось?!

Я поднялся. Вытащил шпагу. Постоял, отвернувшись от огня, ожидая, пока глаза привыкнут к ночи. Вспомнил, что Черно видит в темноте, а я гораздо хуже. Вообще не вижу.

Тогда я выудил из костра наполовину сгоревшую ветку. Головня красиво тлела красным — сомнительное оружие, да и света не так много. Больше дыма…

С головнёй в одной руке и со шпагой в другой я двинулся прочь от костра — туда, где в тёмной ложбинке дожидался утра связанный маг.

Темнота стояла — глаз выколи. За несколько шагов я остановился — не потому, что увидел Чонотакса, а потому, что почуял его.

— Я дал маху, Ретано, — сонным голосом сообщил Чонотакс. — Когда даёшь волю страстям… потом приходит похмелье. Ты умеешь учиться на чужих ошибках?

Я молчал.

— Вряд ли, — с сожалением пробормотал Чонотакс. — Ты предпочитаешь учиться на своих… Развяжи меня.