Авантюристы
Шрифт:
На авансцену, стеная, вышел укушенный пожарной кишкой император. Прозревший от яда тиран перед смертью осознал всю глубину своего падения и стал направо и налево изобличать имперские порядки. Публика притихла. Было слышно, как шипят масляные лампы. Окончание своего монолога Аскольд произносил в гробовой тишине.
«Доколе сильный и богатый Будут терзать ромейский люд? Ужо приходит час расплаты, Неправедных владык сметут!»…В этом месте, увлеченный своими обличениями, Аскольд весьма необдуманно потряс перстом в направлении губернаторской ложи. (Позже он уверял, что сделал это не намерено.)
«Я правил грозно и жестоко, Посеял гнев, усилил гнет. Отягощенная пороком, Моя империя падет! Я властолюбию в угоду Ступал к престолу по гробам. Я не облегчил жизнь народу И вольную не дал рабам!»Завершив декламацию, Аскольд многозначительно пошевелил накладными бровями, окинул взором зал, чтобы оценить произведенный эффект, и почувствовал неладное. Зрители замерли на своих местах. У полицмейстера по губам бродила нехорошая улыбка. Губернатор в своей ложе привстал, подался тучным корпусом в сторону сцены, да так и оцепенел. И тут до тирана Клавдия с некоторым опозданием наконец дошло, что, обличая пороки Византийской империи, он только что запустил увесистый камень в огород империи Российской, и его монолог нельзя расценивать иначе, как открытое политическое выступление против существующего режима. В этом месте Аскольду стало плохо, в глазах его помутилось, он попятился и с глухим стуком рухнул на деревянное ложе. Стражники-пожарные, следуя ранее полученным инструкциям, тут же подхватили павшего тирана вместе со скамьей и отволокли за кулисы.
Нарышкин, чей выход следовал дальше по ходу действия пьесы, так никого и не высмотрел в крайних ложах. К этому времени он допил свою бутылку и чувствовал некоторый нутряной подъем. Сцена истязания выглядела весьма реалистично. Сергей живо изображал мучения, старательно мычал и подвывал под ударами. Но когда один из пожарников довольно ощутимо пнул его ногой (видимо, отыгрываясь за обиду, нанесенную императором), Сергей не выдержал и шепотом обматерил зарвавшегося экзекутора. Наставало время окропить себя из фляжки церковным вином. Отчего-то смущенный Жихарка, торопливо облизнув губы, в полумраке кулис вылил на Сергея все ее содержимое. «Гроза морей» перекрестился. Усердно подвывая и мыча, он поднялся и, пошатываясь, вернулся на сцену. Реакция зала последовала незамедлительно. По передним рядам, словно подгоняемый легким ветром, пронесся смешок. Он усиливался по мере передвижения Нарышкина по сцене. Когда же черный раб Фобий расправил плечи и в ожесточении затряс цепями, хохотал весь зрительный зал.
Сергей придвинулся ближе к рампе, и, подслеповато щурясь, в недоумении оглядел себя. Тут только он заметил, что весь с головы до ног густо измазан небесно-голубого цвета краской. Как раз той, что красили небо над «Босфором»… С полведра этой жидкости оставалось еще у непьющего маляра Тихона Никифоровича. Краска была куплена с запасом… И зеленая, и красная, и голубая…
Нарышкин растерянно оглянулся и посмотрел за ближайшую кулису, ища глазами г-на Жихарку, но не нашел его там. За кулисой был только Аскольд, который в отчаянии заламывал руки и топтал крепкими, но лишенными изящества сандалиями Федора сорванный с головы лавровый венок.
«Вино из фляги вылакали, пакостники, и плеснули туда краски… Хотели, должно быть, красной, да видать ошиблись впотьмах», — понял мятежный раб, продолжая искать глазами в полутемных кулисах бывшую комическую пару.
Зал продолжал сотрясаться от смеха.
— Какой актер погибает во мне! — с тоской подумал Нарышкин, одновременно понимая, что нужно срочно что-то предпринять.
— Что ржете, сволочи! — сказал он, как ему казалось, про себя, однако вышло вслух, причем достаточно громко, так, что услышали в ложах.
Он отступил в глубь сцены, сорвал с ближайшего кресла кусок материи, скомкал его и принялся яростно утираться. Вместе с краской с могучего торса «эфиопа» стала ползти сажа.
Театр дрожал от громовых раскатов хохота. Сергей в сердцах сплюнул и понял, что спектакль уже не спасти. Неожиданно в нем шевельнулась некая стихийная сила. Он шагнул к заднику и, бряцая колодезной цепью, которая играла роль оков, на холсте, прямо на стене Софии Константинопольской, полуаршинными буквами решительно стал писать прощальный манифест черного раба Фобия, который начинался призывом: «Долой императора-тирана!». Написать он успел немного.
Едва на белокаменном портике «Византийской святыни» одна за одной появились грязно-голубые буквы «И М П Е Р А…», хохот стих, и наступившую тишину зрительного зала прорезал истошный вопль губернатора: «Прек-ра-тить!!!»
Тут же со своих мест вскочило несколько полицейских чинов и людей в штатском платье. Зал зашумел.
Раздались крики: «Взять! Немедля! Всех!». Общую какофонию звуков перекрыл чей то женский визг: «Хватай негру!».
Полицейские ринулись на сцену. Нарышкин, который увлекся искусством каллиграфии, был бесцеремонно схвачен двумя господами «при исполнении». Толстые и неповоротливые квартальные надзиратели, привыкшие иметь дело только с пьяными приказчиками да разными босяками, не ожидали отпора от ряженого эфиопа. Грязно-голубой, маслянистый негр выскользнул из власть предержащих рук и с размаху засветил одному из полицейских в ухо. Тот без звука отлетел назад и, сверкнув в воздухе чищенными до блеска голенищами, со всего размаху загремел в оркестровую яму. Второй полицейский получил в зубы и, увлекая за собой пару горящих ламп, последовал вслед за первым. Расплескавшееся масло загорелось, огонь перекинулся на занавес, который вспыхнул, как порох, и через мгновение пламя уже пошло драть колосники над сценой. В зал повалил густой дым, зрители, визжа, крича, и сбивая друг друга с ног, кинулись к выходу.
— Дэржи эта сабак! — донесся крик из директорской ложи, в которой находился восточный человек Роман Фахрутдинович Мосьпан — Тер-Хачатрян.
— Зарэзать! — орал Турокул. — Кишка выпустыть!
— Казныть, кэк баран! — вторил ему Жырокул.
Внезапно Сергей увидел в одной из крайних лож освещенное зловещим заревом пламени, ухмыляющееся лицо Трещинского.
— А-а-а! Вот ты где, подлец!!! — заорал Нарышкин, подбежал к краю сцены, с силой оттолкнувшись, прыгнул и повис, ухватившись руками за перила полукруглого, резного балкона ложи. Он попытался подтянуться, но умащенные постным маслом пальцы соскальзывали. Из-за перил к нему наклонилось ненавистное холеное лицо. На секунду Сергею показалось, что Трещинский напуган.
— А я тебя недооценил, Сережа! — покусывая губы, пробормотал Левушка. — Надобно было разделаться с тобой еще в имении.
— Подлец! Отдай клад, он не твой! — изо всех сил стараясь удержаться, прорычал Нарышкин.
Лицо Трещинского исказила брезгливая гримаса, он легко ударил по пальцам Сергея веером, и Нарышкин, чертыхаясь, соскользнул вниз. Его тотчас схватили чьи-то руки, но он вырвался и, раздавая затрещины направо и налево, ринулся назад на сцену, а затем вниз, к черному ходу, на бегу увлекая перепуганную насмерть актерскую компанию за собой.
— Сматываем удочки! Все за мной живо! — Сергей подхватил на руки остолбеневшую Катерину и понесся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки…
…Случайный прохожий лотошник, которого потом не раз допрашивала полиция, божился, что все так и было, как он ранее и «сообчал»: из дверей запасного хода в бывший театр Крымова выскочил «чорт» с белой женщиной на плече. Бросил ее в пролетку. За ним высыпали трое ряженых мужиков и тоже попрыгали в повозку. «Чорт» сбрыкнул возницу с места, хлестнул лошадей, и вся бесовская «канпания» помчалась вниз к пристаням. Лотошник истово крестился и советовал прибить его на месте, «ежели сбрехнул чево по пьяной своей олаберности».