Австрийский моряк
Шрифт:
Реальные поползновения отправиться в море с нарастающей силой стали проявляться у меня годам к тринадцати. Я подумывал сбежать в Гамбург и поступить на судно юнгой, но детали этого дела так размыто описывались в романах, которые я читал, что идея была отброшена как невыполнимая. Нет, я должен стать настоящим, полноправным моряком. Но как? Несомненно, этот вопрос стоило поднять за обедом с отцом в воскресенье, когда он будет пребывать в редком для него настроении, близком к добродушному.
То был обычный воскресный обед, после мессы и концерта. Антон и я сидели прямо, облаченные в самые нарядные костюмы. Мать наша страдала от депрессии и удалилась в свою комнату. Отец занимал место во главе стола, напоминая миниатюрный, но вполне действующий вулкан, во фраке и воротничке таком безжалостно тугом, что он походил скорее на медицинское приспособление, чем на предмет одежды.
Пока родитель распространялся на тему последних преобразований в почтовой службе Германской империи, все прочие, как обычно, хранили уважительное молчание. Отец прервался, чтобы налечь на еду: свиную отбивную в посыпке из тмина и квашеную капусту, и я воспользовался возможностью, чтобы изложить петицию нашему домашнему тирану.
— Отец, с вашего позволения…
Он поднял взгляд, и в присущей ему манере впился в меня одним, полускрытым тяжелым веком, глазом.
— Говори.
— Отец, я хочу пойти в море.
— Что?
— Хочу пойти в море. Стать моряком.
Эффект этих слов был похож на попадание в корабль крупнокалиберного снаряда — та же зловещая пауза в долю секунды между моментом, когда снаряд пробивает броню, а затем взрывается внутри корпуса, поджигая краску и раскаляя сталь до пугающего тускло-красного мерцания. Глаза его выкатились, вилка упала на тарелку. Он поперхнулся и закашлялся, так что вынужден был глотнуть пива. Я вжался в стул, ожидая, когда на меня обрушится свирепый ураган гнева. Но ничего не произошло — папа только извинился едва слышно, встал из-за стола и ушел, не проронив больше ни единого слова. Мы не видели его весь день, и только в восемь вечера он вызвал меня в себе.
— Я не ослышался, что ты желаешь стать моряком?
— С вашего позволения, батюшка, вы не ослышались. — Я снова съежился, ожидая бури, миновавшей меня за обедом. И в очередной раз ошибся.
— Ну хорошо, — только и раздалось в ответ. — Это все, можешь идти.
Только тут начал я понимать, что происходит — отец просто оказался не способен переварить полученную информацию. С равным успехом я мог объявить о намерении сделаться производителем квадратных кругов. Вам не стоит упускать из виду, что из всех великих держав тех дней Австро-Венгрия меньше прочих думала о море. Большинство людей смутно осознавало факт, что у монархии имеются военно-морские силы, а также довольно внушительный торговый флот. Но их мало кто видел, представлял, чем они занимаются или знал кого-нибудь, кто служил на них. Заяви я, что собираюсь стать цирковым канатоходцем или играть на мандолине, отец впал бы в ярость, потому как был в цирке (однажды) и терпеть не мог звука мандолины. Но у него не имелось даже приблизительного понятия о мореплавании, или о том, как можно посвятить себя этой профессии. Впрочем, папа мой был человеком рассудительным, и на следующий день обратился за советом к единственному доступному источнику — майору на половинном жаловании по фамилии Кропочек, с которым играл каждую неделю в бильярд. Герр Кропочек служил одно время в Триесте, но мнение об императорском военном флоте у него сложилось в высшей степени нелестное. Укомплектован он, по словам майора, шайкой предателей-итальянцев, вполне вероятно приверженцев противоестественного греха, и немытыми славянами из племен Далмации, питающихся исключительно сардинами и полентой.
Результатом беседы стала череда вулканических вспышек, в ходе которых отец заверил, что предпочтет видеть меня болтающимся в петле в ольмюцкой тюрьме, чем в составе флота. На время вопрос оказался закрыт. Но потом родитель прочитал статью в махровом пангерманистском журнале «Дас Фольк». Автором ее был некий профессор Тречов, эксперт по «вельтполитик» и национальным проблемам современной Европы. В статье категорически утверждалось, что великим историческим врагом немецкого народа является Англия. Этот архипелаг населен отбросами северных племен и стремится не допустить Германию к мировому океану. Согласно многоученому герру профессору, Франция и Россия суть всего лишь орудия в руках англичан и их могучего флота, поэтому когда придет День, у Германии должен быть свой флот, даже более могущественный, способный раз и навсегда уничтожить этих пиратов и отступников расы. Статья эта дала отцу пищу для размышления: быть может, мне все-таки суждено стать морским солдатом Великой Германии? Но только не служба в смехотворном австрийском флоте — место для меня есть лишь в военно-морских силах Германской империи. И вот, в ноябре 1898 года папа поехал в Берлин с расчетом убедить министра позволить мне поступить и императорское военно-морское училище в Мюрвике.
Вернулся он пару дней спустя в адски скверном настроении, и с тех пор упоминание про тот визит в Берлин было запрещено под страхом смертной казни. Лишь много лет спустя я отчасти выяснил, что тогда случилось. В Каттаро я познакомился с офицером германского морского штаба, который в тот судьбоносный день был еще совсем молодым лейтенантом в рейхсмаринеамт.
— Прохазка? — говорит он. — Забавно. Помнится, один малый с такой же фамилией приходил на аудиенцию к старине Альвенслебену, при штабе которого я служил. Малый тот был чудной — австрийский почтальон или что-то в этом роде, с резким чешским акцентом. Хотел, чтобы мы приняли его сына в морскую академию. Кричал и возмущался, но мы, ясное дело, указали ему на дверь. Не примите на свой счет, Прохазка, но министр сказал ему, что германский флот — для немцев, а не для кого угодно. У нас хватает проблем со своими поляками, так зачем нам еще славяне на кораблях?
Вот так, немецкий ультра-националист по убеждениям был унижен и поставлен на место немцами за свою принадлежность к славянам. В итоге, однако, это происшествие обернулось мне на пользу. Как опустивший голову перед нападением бык, мой отец мог смотреть перед собой только одним глазом, и вместо того, чтобы заставить забыть о морской карьере сына, этот отказ только заставил его еще упрямее добиваться своего. Меня не берут в германский флот? Ну хорошо, пусть будет австро-венгерский. Соответствующие прошения были направлены в военно-морской департамент военного министерства в Вене и в императорскую и королевскую Морскую академию в адриатическом порту Фиуме. Из последней ответили, что если я успешно сдам экзамены в 1900 году, то буду зачислен в качестве кадета, а после четырех лет учебы могу поступить в К.У.К. Кригсмарине. Военное министерство, в свою очередь, изъявило готовность оплатить мое обучение, при условии что по его завершению я пойду на флот.
Вступительные экзамены в Морскую академию славились как строжайшие — не удивительно, ведь ежегодный набор состоял всего из тридцати или около этого кадетов. Сдавали математику, физику, химию, географию, немецкий и один из языков монархии. Ни одна из дисциплин не вызывала у меня особых опасений, нужно было только подтянуть кое-что. Единственное, что нас с отцом беспокоило, так это английский — предмет обязательный и первостепенный, ведь в те дни Британия не только правила морями, но и печатала большинство навигационных карт и справочников. Номинально английский в гимназии эрцгерцога Рудольфа преподавался, но на самом деле скорее просто значился в расписании, потому как вел его у нас учитель просто вопиющей некомпетентности, некий герр Гольц.
Это был крупный, грузный мужчина лет под сорок, похожий на самодельный шкаф. Вечно запыхавшийся, растрепанный, он казалось, постоянно разыскивает какую-то пропажу или опоздал на поезд. Ему не только не под силу было обеспечить дисциплину в классе, Гольц принадлежал к тем несчастным субъектам, одно присутствие которых провоцирует на бунт и шалости даже примерных во всех прочих случаях учеников. Да и владение им английским не соответствовало даже скромным меркам северной Моравии в конце 1890-х гг. Единственное, что осталось у меня в памяти от его науки, это как он однажды вывернул фразу «on sunday i shall write to my sister» в «an suntag, i ham go riding mei schwister». Обращаясь к прошлому, я нахожу вполне вероятным, что герр Гольц мог быть простым самозванцем. Звуки, которые слетали с его губ, в тех редких случаях, когда мы могли их расслышать посреди гомона, вполне могли оказаться монгольскими, все равно их никто не понимал. Один семестр с нами в классе учился мальчик, проживший несколько лет в Чикаго, у эмигрировавших в Америку дяди и тети. Он придерживался мнения, что злосчастный герр Гольц суть обычный обманщик.
Все это было бы забавно, если бы не тот факт, что наука герра Гольца почти наверняка обещала мне провал на вступительном экзамене в Морскую академию, предусматривавшем не только два письменных задания на английском, но и навевающее оторопь часовое собеседование. Нужно было что-то предпринять, и быстро. По счастью для меня, это «что-то» материализовалось в виде впечатляющей фигуры мисс Кэтлин Догерти, выпускницы Королевской музыкальной академии.
Мисс Догерти вошла в наш дом осенью 1899 года в качестве гувернантки с особой задачей обучения английскому. Сознавая, что мой английский плох, а время поджимает, отец взялся за дело с присущей ему энергией, и разместил объявления об учителе с проживанием в газетах вплоть до самой Праги и Брюнна. Выказал он и немалую долю врожденной крестьянской сметки, сообразив, что девять месяцев моего живого обучения станут заодно хорошим вложением в моего брата, который склонялся к армейской карьере, и со знанием языков мог рассчитывать на штабную должность, а то и на пост военного атташе. План-то замечательный, но как его осуществить? В итоге, острая нехватка носителей английского в такой провинциальной дыре как Хиршендорф привела к тому, что у нашего родителя не осталось права вдаваться в характер и историю единственной персоны, откликнувшейся на предложение. Если называть вещи своими именами, хоть я тогда их значения и не понимал, мисс Догерти была из «падших женщин». Впрочем, народ в Хиршендорфе обиняков не любил, и ее величали попросту «ирландской шлюхой». Не подвергался скрупулезному исследованию и вопрос национальной принадлежности. Девушка говорила по-английски и являлась подданной королевы Виктории, а этого, с точки зрения отца, было вполне достаточно. На диво неосведомленный о мире за пределами Австрии, папа полагал, что любой уроженец Ирландии, говорящий по-английски, должен считаться англичанином, так же как говорящий по-немецки житель Венгрии почитает себя немцем, а не венгром.