Австрийский моряк
Шрифт:
Да и веселью в нем взяться было неоткуда, по меньшей мере, в плане семейной его жизни. Хоть о мертвых плохо не говорят, я должен сказать правду о нашей матери, которая была одним из самых скучных, бездеятельных и совершенно бесполезных созданий, которым Господь позволял когда-либо потреблять кислород. Вопреки итальянской фамилии Мадзеотти, происходила она их обедневшего польского рода, обитавшего в Кракове. Предок Мадзеотти приехал из Италии в семнадцатом веке, чтобы строить церкви в южной Польше. Он женился на местной, осел и обзавелся детьми. Кроме фамилии, он ничего не завещал потомкам, бывших живым воплощением польской дворянской интеллигенции: людьми довольно обходительными, приятными на внешность на свой белокожий, светловолосый и голубоглазый лад, поверхностно образованными, но в остальном лишенными воли, энергии и здравого смысла, которые необходимы любой семье, намеренной продолжать свою историю. Единственным ее членом, в котором сохранилась хоть тень этого качества, была моя бабушка Изабелла Мадзеотти из рода Красноденбских, как она предпочитала себя величать.
Эта жуткая старая гарпия была младшей дочерью польского аристократического клана, жестоко угнетавшего крепостных в обширных степях Украины. Так продолжалось до восстания польской шляхты против Австрии летом 1846 года, когда вся семья была зверски убита рутенскими крестьянами, а родовой дом, вернее, небольшой дворец, если судить по гравюрам, был сожжен дотла. Неизменно более сообразительная, чем остальные сородичи, бабуля скинула кринолины и улизнула в лес, где ее постигла бы та же судьба, если не кожевник-еврей, который спрятал девочку под грудой шкур в своей подводе и тайком провез в город. Она укрывалась в его доме, пока волнения не поутихли настолько, что появилась возможность сбежать в Краков.
— Только представьте, — говаривала она нам, еще мальчишкам, и голос ее дрожал от ярости. — Только представьте себе: польская дворянка, вынужденная ехать в телеге грязного еврея под кучей вонючих шкур, а потом жить в его доме и даже, — тут она вздрагивала, — сидеть за одним столом с его жуткой женой в парике и вульгарными рыжими дочерями. Удивительно, как я вообще это выдержала?
Однажды я набрался дерзости и заметил, что ей следует быть очень даже благодарной этому кожевнику, раз тот отважился везти ее так долго среди шаек вооруженных украинских крестьян, которые с евреем разделались бы с такой же легкостью, как с польским магнатом. Не успели эти слова сорваться с моих уст, как от мощной затрещины я полетел в другой конец комнаты.
— Бессовестный негодяй! — взвизгнула бабуля. — Сын богемской свиньи, вылезшей в люди, ты ни в жизнь не поймешь, что значит честь для польской шляхты!
При всем том, в результате жестокой резни Изабелла в свои семнадцать превратилась в завидную наследницу, и пару лет спустя вышла за моего деда Александра Мадзеотти, философа и поэта-любителя из Кракова.
О дедушке у меня прежде всего сохранилось воспоминание как о человеке, сумевшем достичь почти сверхчеловеческой праздности. То была лень, возведенная в степень духовной практики. Когда мы с братом гостили у них, то могли сидеть часами и наблюдать, когда же дед проявит хоть малейшие признаки жизни — даже делали ставки на то, как долго он еще не моргнет. Александр был мужчиной видным, на несколько мрачноватый лад, и явно вполне устроил опекунов моей бабушки в качестве соискателя ее руки. Молодые поженились и произвели на свет пятерых детей, рождение которых разделалось долгими промежутками времени. Последнее, думается, происходило скорее по причине рассеянности и недостатка инициативы, чем благодаря осознанному планированию семьи. Что до занятий, то дед мой, получив в Ягеллонском университете дипломы юриста и философа, не работал ни единого дня. Торговля или промышленность в те годы не считались занятиями достойными польского дворянина, а военную или гражданскую службу австрийской короне он отверг как не подобающие патриоту Польши. И вот всю оставшуюся бесполезную жизнь дед посвятил пустой болтовне на темы политики и искусства в краковских кофейнях, да любил седлать своих коньков, вернее одного конька.
Году в 1860 он напечатал пару статей в польском литературно-патриотическом журнале — единственный его заработок, насколько мне известно, — и одну из этих статей перепечатал впоследствии другой журнал, бесплатно. Этот пустяковый случай пробудил в дедушке страсть, завладевшую им на всю жизнь — авторское право. В бытность мою ребенком эта идея-фикс разрослась до истинной одержимости, и каким-то образом переплелась в его уме с делом польской независимости. Стоило поговорить с ним пару минут и разговор неизбежно, словно стрелка компаса, оборачивался к теме авторского права и к тому, как польское государство пало и было порабощено, и в основном по причине нежелания обеспечить авторам гарантированные законом выплаты. Одна из последних наших встреч с дедом произошла в 1906 году, вскоре по моему возвращению из почти четырехлетнего путешествия, за время которого я обогнул земной шар, едва не был съеден каннибалами и принял участие русско-японской войне. Пока я обрисовывал вкратце свои приключения, старик глядел на меня своими водянистыми голубыми глазами, потом поразмыслил немного и сказал:
— Япония сегодня… любопытно… очень любопытно. Скажи-ка, как у них там обстоят дела с авторским правом?
Как я уже отмечал, на момент замужества моя бабка была довольно богатой наследницей. Но за годы, вследствие ряда безрассудных финансовых авантюр, капитал иссяк, и к моменту моего появления на свет родовые имения свелись к единственной усадьбе в широкой, заболоченной долине Вистулы, километрах в шестидесяти вверх по реке от Кракова. Поместье состояло из скудного выпаса, мелкорослого соснового бора да одной захудалой деревушки: десяток грязных лачуг и непременный кабак. Это место, вернее, железнодорожная ветка за лесом, снискала изрядную, пусть и недолговечную известность много лет спустя как один из самых загруженных железнодорожных терминалов. Составы приходили туда гружеными, а уходили порожняком. Я слышал, что кузен Стефан, последний из уцелевших в Польше моих родичей по материнской линии, вернулся туда в 1946 году, и попробовал стать фермером на нескольких гектарах, оставленных ему после того, как коммунисты национализировали крупные земельные владения. Стефан обнаружил, что за время его отсутствия почва совершенно изменила цвет — каждая горсть земли казалась серой из-за присутствия крошечных беловатых комочков. Он засадил полгектара капустой и в первые недели очень радовался тому, как та принялась. А затем к ужасу своему обнаружил, что капуста вымахала вдруг до изрядной высоты — тонкие росты вытянулись до двух метров, а на верхушке их торчали редкие, кожистые, совершенно несъедобные листья. Стефан перекрестился и первым же поездом вернулся в Краков.
Но простите, я снова сбился с курса. Короче говоря, в 1883 году, когда мой отец, симпатичный, деятельный и явно нацеленный на успех, приехал в Краков, чтобы занять временную должность в местном отделении министерства почт, моей матери было двадцать три. Она была определенно хороша собой, если судить по фотографиям того времени, но становилось все очевиднее, что в голове у нее чего-то не хватает. Ухажеры появлялись, захаживали с визитами с месяц или около того, а потом удалялись прочь, обескураженные ее вялостью, граничащей с умственной неполноценностью. Брезжил двадцатипятилетний рубеж, ужасная опасность навсегда остаться старой девой, и моя бабушка была решительно настроена сбыть младшую дочь с рук, даже если для этого ее придется возить по улицам в тележке с табличкой «Продается!» на шее. Отец мой был чехом, а значит, заведомо низшим по происхождению, зато явно сумел устроиться в жизни, имел хорошие перспективы, да и навевающая зевоту пассивность девушки отступала для него, похоже, на второй план перед шансом породниться с польской дворянской семьей, пусть даже с впавшими в ничтожество Мадзеотти. Изабелла презрительно морщила нос, но в итоге соскребла остатки состояния и собрала приданое, достаточно привлекательное, чтобы отец клюнул. Что он и сделал, быстренько вложив деньги в ценные бумаги германского правительства, чем обеспечил нам если не роскошь, то уровень жизни более высокий, чем можно себе позволить на жалованье австрийского чиновника.
Брак этот никогда не был счастливым, или даже браком вообще, если смотреть на него с узко-правовой и физиологической точек зрения. После моего рождения мать погрузилась в состояние почти полной ипохондрии и жила как отшельница — мы с братом виделись с ней всего раз или два в неделю. Она умерла, вернее, перестала жить, в 1902 году. Весть о ее смерти застала меня в Кейптауне, я был занят тем, что поднимал шлюпки корабля Его императорского Величества «Виндишгрец» в преддверии выхода в море. Я сунул телеграмму в карман и вернулся к работе, собираясь заказать поминальную мессу перед отплытием. Но в итоге вспомнил о ней, только когда Столовая Гора уже таяла на горизонте.
Отец наш был так занят на службе, что мы встречались с ним раз в три или в четыре дня, мать превратилась в прикованную к постели отшельницу, которая общалась с нами не чаще, чем если бы жила в другой стране. Существует ли лучший рецепт, спросите вы, чтобы сделать тягостным детство и повлиять на возмужание? И, тем не менее, детство свое я вспоминаю по большей части как счастливое, и все благодаря тому, что отец мог позволить себе нанять нам няню. Дорогая Ганнушка, найдется ли в целом свете душа добрее и заботливее? То была дородная чешская крестьянка средних лет с узкими, часто моргающими глазами. С заплетенными в косу, уложенным в кольца над ушами волосами и крупным носом, она походила на старого мудрого слона. Ганнушка была женой старого Йозефа, главного лесничего расположенного поблизости поместья Регниц. Ее четверо детей уже выросли и выпорхнули из гнезда, поэтому в детстве нашим настоящим домом была хижина няни, а она сама олицетворяла в одном лице обоих родителей: строгая, но добрая, наивная, но сметливая, верующая, но без фанатизма — это в стране, где публичное выражение приверженности к католической вере рассматривалось как доказательство преданности династии. С какой благодарностью вспоминаю я те морозные зимние вечера и истории, которые рассказывала нам Ганнушка, сидя у выложенного камнем очага, пока рыжий кот по кличке Радецкий дремал в своей корзинке. Более чем кому-либо еще обязан я ей и ее мужу за то, что усвоил чешский как родной язык.
Вам, быть может, покажется странным моя фраза насчет чешского языка как родного. В конце концов, разве я не родился в чешской провинции старой империи и не был сыном чеха? С какой стати мне говорить на каком-то еще наречии? Да, мой отец действительно был выходцем из крестьянской семьи, обитавшей в деревушке в Восточной Богемии. Но подобно многим способным, деятельным людям, начав подниматься по лестнице, он вполне намеренно стал обрезать корни, связывающие его с ходившими за сохой предками.