Австрийский моряк
Шрифт:
Столь причудливое положение вещей являлось результатом не отсутствия у Хиршендорфа имени, но в наличии целых трех. Насколько было известно, поселение возникло в Средние века под чешским названием Крнава, которое немецкие поселенцы переиначили в «Кронау». Так дело обстояло до семнадцатого века. Тридцатилетняя война практически стерла городок с лица земли, поэтому когда местный магнат князь фон Регниц отстроил его заново в 1660-е, ничто не мешало ему переименовать город в Хиршендорф, в честь изображенного на своем родовом гербе оленя, а также заселить ремесленниками из Лейпцига и Дрездена. Тамошний народ продолжал называть поселение Крнавой, но кто обращает внимание на народ? Немецкий был языком, на котором общались государственные мужи и представители свободных профессий, чешский же опустился до статуса крестьянского наречия, едва ли достойного существовать в письменном виде. Поэтому до середины девятнадцатого века город незыблемо оставался Хиршендорфом, представляя собой, подобно прочим городам в тех краях, немецкоговорящий остров посреди океана чешской сельской глубинки. Но потом пришли газеты, школы и железная дорога. Появились угольные шахты, а за горами, в районе карвинского бассейна, возникли металлургические заводы. Чехи теперь умели читать и писать на собственном языке, а вскоре получили и право голоса. Они желали иметь свои газеты, школы, сберегательные кассы, места в городском совете, работать в правительственных учреждениях наравне с носителями немецкого языка. При всех своих недостатках, старая Австрия была державой, склонной к справедливости, поэтому с течением времени большинство этих запросов удовлетворялось. Итогом стало то, что по мере моего взросления немецкий в общем и целом Хиршендорф, в котором я родился, постепенно превращался снова в чешский по преимуществу город Крнава.
Такова уж человеческая природа, что этот процесс проигрывающая сторона встретила без восторга. Любой немецкий трикотажник, оставшийся без работы из-за развития фабрик в Ольмюце, норовил обвинить в своей неудаче этих неряшливых и плодовитых славян, которые прямо у него на глазах захватывают город. Иные начали ворчать даже, что дряхлая старая Австрия не в силах отныне удержать в узде низшие расы, и завистливо поглядывали через границу на кайзеровскую Германию, где никому даже в голову не приходила всякая чепуха насчет равноправия языков. Уже ко времени моего появления на свет ситуация накалилась настолько, что самое ничтожное городское дело, вплоть до назначения фонарщика, стало рассматриваться как часть извечной межнациональной борьбы между немцами и славянами, и зачастую заканчивалось дебатами в венском Рейхсрате. Главной заботой правительство было поддержание мира и порядка, поэтому Вена в таких случаях шла обычно на компромисс и назначала двух фонарщиков: немецкого и чешского. В результате к концу девяностых годов почти треть населения города числилась на муниципальной службе.
Тут не было ничего такого уж странного. Подобное представление разыгрывалось в дюжинах городов и весей на просторах дунайской монархии в последние годы девятнадцатого века — везде, где недавние рабы бросали вызов прежней господствующей расе. Сценарий был один и тот же, разнились только актеры: немцы против словенцев в Марбурге, поляки против украинцев в Лемберге, итальянцы против хорватов в Фиуме. Но что придало межнациональному конфликту в Хиршендорфе-Крнаве-Кронау особое напряжение и постоянную остроту, так это присутствие в колоде джокера в лице местной польской общины. С точки зрения последней, город следовало называть не Хиршендорфом, не Крнавой, и даже не Кронау, но Садыбско.
Я не помню, на чем именно основывались польские притязания на мой родной город и округу. То ли архиепископ Краковский держал эти земли как фьеф от короля Богемии, то ли епископ Ольмюцкий держал их как фьеф от короля Польши. Да это и не важно — подобно большинству территориальных споров в Центральной Европе этот мог толковаться в любую сторону по усмотрению сторон. Существенный момент заключался в том, что большинство местных поляков, пусть общее их число и составляло одну пятую населения, рассматривали город как принадлежащий Польше. Вернее как город, который должен принадлежать Польше, когда и если та возродится. Польская фракция была малочисленна, но недостаток количества возмещала избытком шума. Мне думается, не будь ее, борьба между немцами и чехами в конечном итоге закончилась бы победой последних. Но всякий раз, стоило очередной схватке — вокруг, скажем, публичной библиотеки, названия улицы, назначения муниципального клерка — стихнуть, как поляки разжигали ее заново, примкнув к проигравшей стороне. Кто-то мог подумать, что им логичнее было объединиться с чехами, братьями-славянами, говорящими на родственном языке, но ничего подобного: поляки побаивались немцев, но презирали чехов как выскочек от сохи.
Железная дорога пришла в Хиршендорф в 1878 году, когда ветка Северной эрцгерцога Карла дороги соединила Одерберг с германским Бреслау. Но настоящего здания вокзала пришлось ждать долго, потому что железнодорожная компания обанкротилась и перешла под контроль государства. В конце-концов, когда мне исполнилось восемь, императорское и королевское министерство железных дорог сподобилось снести деревянный амбар, служивший нам до поры станцией. И вот, на его месте был возведен типовой банхоф, сверкающий стеклом и украшенный готовым дорическим портиком, и дело оставалось лишь за торжественным открытием губернатором провинции.
Мой брат Антон и я, в костюмчиках моряков, слушали как играет оркестр и смотрели на красно-белые флаги, реющие на знойном летнем ветру. Все шло замечательно до тех пор, пока супруга губернатора не перерезала ленточку, и официальная делегация не поднялась на платформу в сопровождении мэра и членов городского совета. Помню все как сейчас: хотя я был тогда маленьким ребенком и не понимал смысла происходящего, но по зловещему молчанию толпы сразу уловил, что случилось нечто ужасное. Перед нами стояли два столба, на которых красовалась свеженамалеванная станционная вывеска: «Хиршендорф». Послушался ропот, потом раздался вопль:
— My Cesi nechceme vas «Hirschendorf» [24] !
Развитием стал демонстративный уход чешской и польской фракций муниципального совета, а итогом — потасовка на дворе перед вокзалом, после чего немецких и чешских советников увели, чтобы те могли продолжить дискуссию из противоположных камер в полицейской участке.
В последующие два года Вена, в попытке угодить обеим противоборствующим группам подданных, испробовала все возможные комбинации названий «Хиршендорф» и «Крнава»: «Хиршендорф (Крнава)»; «Крнава (Хиршендорф)»; «Хиршендорф» на верхней платформе и «Крнава» на нижней. В ход пошло даже архаичное «Кронау» в качестве компромисса. Но когда в конце было достигнуто хрупкое соглашение начертать «Крнава-Хиршендорф» на одной платформе, и «Хиршендорф-Крнава» на другой, поляки заявили, что не согласятся ни на что, кроме надписи «Садыбско» на обеих. В один день в сентябре 1896 года перед вокзалом состоялась демонстрация, немецкая и чешская фракции схлестнулись друг с другом, начались волнения, захватившие городскую площадь.
24
«Нам, чехам, не нужен ваш «Хиршендорф»! (чешск)
Для восстановления порядка из казарм вывели солдат — как случилось, то были боснийские мусульмане. Поверх голов бунтующей толпы был дан залп, и официант-итальянец, наблюдавший за событиями из верхнего окна гостиницы, рухнул замертво на мостовую. После этого Вена перестала пытаться подобрать станции имя — с тех пор и до конца монархии и станция, и сам город оставались официально безымянными.
Ну и как, можете вы спросить, жилось мне в этом неудобоваримом крошечном сообществе? Боюсь, хуже чем большинству прочих, потому как я был сыном отца-чеха и матери-польки, но говорил на немецком в качестве родного языка. Мой отец, должен признать, по современным меркам был прямым кандидатом в психушку: упрямый, неуравновешенный, педантичный зануда, имеющий склонность без особого повода впадать в приступы внушающего трепет гнева. Но стандарты сегодняшнего дня это одно, а я вынужден сказать, что вспоминаю папу не без симпатии. Бедняга, он имел несчастье родиться наделенным неуемной энергией и организаторскими способностями в стране, питающей к обоим этим качествам глубокое недоверие. Старая Австрия как государство являлась истинным отражением своего правителя: дряхлым, осторожным, болезненно пессимистичным и убежденным в том, что любые перемены к худшему. Отсюда проистекал закономерный вывод, что для страны опаснее всего люди, желающие перемен. О таких с неодобрением отзывались как о «Frechdachs» — молодых нахалах. Мой отец сполна соответствовал этому определению, и если что вызывает удивление, так это насколько высоко удалось ему продвинуться по служебной лестнице в императорском и королевском министерстве по делам почт и телеграфа.
Мой родитель появился на свет в 1854 году в деревне Штрхнице, близ Колина в восточной Богемии в семье крестьянина достаточно зажиточного, чтобы отправить сына в школу. В четырнадцать он стал клерком-телеграфистом в Троппау, а ко времени моего рождения дослужился, благодаря величайшей работоспособности и энергии, до заместителя почтмейстера округа Хиршендорф. Мне он помнится как коренастый, крепкого сложения мужчина со стрижкой «ежиком» и густыми черными усами — типичный австрийский провинциальный чиновник конца девятнадцатого века, если судить по манерам и одежде, но обликом по-прежнему сильно напоминающий чешского селянина.
Характер отца можно описать как тяжелый: ничто не могло рассмешить его, а любой пустяк грозил спровоцировать у него такую вспышку гнева, что у человека менее крепкой конституции могло бы приключиться кровоизлияние в мозг. Мы с Антоном изрядно его побаивались. Но оглядываясь назад, я сомневаюсь, что этому следует удивляться. В те годы отцам полагалось быть самодержцами, эдакими уменьшенными копиями обитающего в Хофбурге императора, и думаю, мы сильнее удивились бы, если папа затеял с нами веселую возню на коврике перед камином или попытался поговорить по душам. Достаточно сказать, что по своему разумению и меркам тех дней, он был ответственным и заботливым родителем.