Австрийский моряк
Шрифт:
— Будь она ирландкой, то и говорила бы по-ирландски — рассудительно заметил он. — А раз по-английски, значит англичанка.
Но кем бы ни была мисс Кэтлин Догерти, то уж точно не англичанкой. На момент появления у нас ей было примерно тридцать пять. Родилась она в Маллоу, в графстве Корк, училась музыке в Дублине, потом в Королевской академии в Лондоне. Затем ухала в Лейпциг, где оказалась под началом у Брамса — в буквальном смысле, если верить сплетням, — затем стала любовницей композитора Вальдштейна, а после него целого ряда тогдашних центрально-европейских сочинителей музыки, а закончила содержанкой князя фон Регница. Глядя на нее, не составляло труда понять причину такой карьеры. Скорее миловидная, чем красивая, мисс Кэтлин обладала тем не менее привлекательной внешностью: точеные, правильные черты лица, густые волосы цвета воронова крыла (к тому времени уже начинавшие немного седеть), и волнующий взгляд, который вкупе с орлиным носом и острым подбородком придавал ей неуютное сходство с хищной птицей, реющей в поисках очередной добычи. При князе она продержалась два года, и обитала по большей части в Биарице и в Локарно, но в последнее время осела в замке Регниц, откуда была изгнана после бурной ссоры. На жизнь ей пришлось зарабатывать уроками игры на пианино.
Удивление вызывает то, как ухитрился князь прожить с ней целых два года, так как мы с братом быстро убедились, что у нашей гувернантки не все дома. Мисс Догерти обладала большим умом, страстной натурой и изрядным музыкальным талантом. Она даже сочинила трехчасовую патриотическую оперу под названием «Финн Маккул», представление которой — единственное, и с быстро пустеющим залом — состоялось в Дрездене несколькими годами ранее. Однако как и польская моя бабушка, мисс Кэтлин была склонна впадать в приступы самого яростного гнева. Но в случае с бабулей барометр начинал падать за несколько часов, тогда как у нашей гувернантки торнадо неизменно обрушивался посреди безмятежно синего неба. Она не стеснялась в выражениях, курила сигареты и употребляла спиртное.
При всех этих недостатках, в последующие девять месяцев мисс Догерти стала дня нас по-настоящему ценным приобретением. Ее методика преподавания английского была проста: она попросту отказывалась общаться с нами на любом ином языке, хотя немецкий ее был безупречен, а чешский вполне сносен. Подозреваю, что с любым другим педагогом эта политика принудила бы нас к угрюмому молчанию. Но Кэтлин не походила ни на одного из взрослых в этом населенном занудами и маньяками скучном маленьком городке. Это был яркий, роскошный ходячий цирк из шуток, ужимок, импровизированных стишков, приправленный божественным талантом использовать острый как бритва язычок, чтобы взрезать покров на набитых опилками колоссах, попиравших наш детский мир. К исходу девяти месяцев я овладел английским со свободой, обеспечившей мне балл с отличием на вступительном экзамене в Морскую академию. Единственным изъяном, как мне указали, было присутствие в моей речи сильного ирландского акцента. Чтобы избавиться от него, мне потребовались долгие годы.
Последние дни августа 1900 года застали меня за приготовлениями к отъезду из Хиршендорфа/Крнавы/Кронау/Садыбско. Едва ли город был озабочен неминуемой разлукой со мной — национальности снова грызлись, на этот раз по вопросу назначения муниципального работника, осуществляющего отлов собак, — и пребывал в стадии глухого брожения. Все стены были заклеены плакатами, солдат отозвали из увольнительных, жандармы патрулировали улицы с винтовками за плечом. Так или иначе, вещи мои были упакованы, железнодорожный билет до Фиуме заказан, а городской портной пошил на меня форму кадета Морской академии — из книги шаблонов, потому как вживую такой никогда не видел. Сам я пребывал в нервном возбуждении, и огорчался только перспективе расставания с братом. Антону предстояло проучиться в школе до семнадцати лет, а затем поступить а армию в качестве кандидата офицерскую должность. Работа мисс Догерти подошла к концу, разумеется, но отец разрешил ей пожить в доме, пока она не уладит вопрос с переездом в Прагу, следующий свой порт захода.
В шесть часов утра в пятницу мне полагалось прибыть на безымянную станцию с расчетом сесть на поезд до Одерберга, откуда я поеду в Брюнн, а затем в Вену и Фиуме. Чемоданы привезли накануне вечером на тележке носильщика, поэтому в двух фиакрах, поданных к дому на Ольмюцергассе, расположились только члены семьи. Отец устроился в первом, и как обычно распекал кучера за то, что тот едет то слишком быстро, то слишком медленно. Мать сидела рядом со мной, утирая глаза, а Антон, которому предстояло провожать меня до Одерберга, напротив. Ганнушка, Йозеф и мисс Догерти заняли второй фиакр. Мы прогрохотали по городской площади, и провожали нас только скучающие жандармы да официант, на минуту прекративший сметать националистические памфлеты и битое стекло с террасы кафе «У Белого Льва». Оставив позади мост и обрамленную тополями дорогу к станции, мы вышли и поднялись на верхнюю платформу. Отец прочистил было горло, собираясь произнести речь, но мы припоздали, и уже показался поезд, пыхтящий по линии от Оппельна в облаке пара и угольного дыма. Мать чмокнула меня на прощание со страстью человека, наклеивающего марку на конверт, Ганнушка поцеловала и разревелась, сунув мне в руку медальон с изображением Божьей матери Кутно-Горской (он до сих пор на мне, истершийся за годы почти до блеска). Старый Йозеф тоже расплакался и едва не содрал мне кожу на щеке заросшим жесткой щетиной подбородком. Что до мисс Догерти, та поцеловала меня куда более смачно, чем считалось приличным в те годы, и попросила вспоминать про нее, когда я буду встречаться с девушками во время побывки на берегу. Потом мы с Антоном забрались в купе и замахали в окошко, а начальник станции в фуражке с красным околышем звонил в посеребренный колокольчик. Вскоре провожающие остались позади, а затем и вовсе скрылись из виду, когда поезд вошел в углубление, прорезанное между холмами.
Вот так окружной городок Хиршендорф (он же Крнава, он же Садыбско, он же Кронау), выпал из моей жизни. Конечно, я приезжал время от времени, все реже по мере того как текли годы, и знакомые по моему детству люди либо переселялись, либо умирали. Последний раз я был там, кажется, в 1919 году, на похоронах отца. А что до самого города? Тщетно будете вы разыскивать его на карте. В 1918, после распада монархии, он стал частью новой Чехословацкой республики. Затем был оккупирован сначала поляками, потом немецкими фрайкорами [26] , затем снова занят чехами. Те сохраняли его за собой до Мюнхенского кризиса 1938 года, когда город снова взяли поляки, у которых он оставался одиннадцать месяцев, пока поляки в свою очередь не пали перед нацистской Германией. Тогда Хиршендорф влили в Великий Рейх. В апреле 1945 года он был включен в линию «Фестунг Нордмеерен» и сделался сценой недельной обороны дивизии СС против наступающих русских. Обороны столь упорной, что к исходу сражения в городе не осталось ни одного целого кирпича. Несколько дней спустя немцы капитулировали, а то немногое, что осталось от города, взлетело на воздух в результате взрыва огромного склада боеприпасов в пещере под замком. Это поставило окончательную точку в затянувшемся хиршендорфском вопросе, потому как в 1947 году новое чехословацкое правительство попросту сгребло бульдозерами все, что осталось от построек, в оставшийся после взрыва кратер. Поверху залили бетон и построили завод имени Сланского [27] . Когда Сланского повесили, название поменяли на Новотнин. Года три тому назад, в Илинге, один молодой польский инженер навещал своего престарелого родича и рассказал, что был в тех местах прошлым летом. По его словам, от города, в котором я родился, не осталось ни кола, ни двора. Похоже, что единственным уцелевшим в округе зданием постройки до 1945 года является маленькая железнодорожная станция с дорическим портиком и двумя стеклянными козырьками над платформами.
26
Военизированные добровольческие подразделения, боровшиеся после Первой мировой войны за вхождения части славянских территорий в Германию.
27
Рудольф Сланский (1901-1952) – чехословацкий государственный деятель, генеральный секретарь компартии Чехословакии. Казнен по обвинению в заговоре.
Глава восьмая
Ну ладно, довольно с меня воспоминаний о детстве, давайте вернемся к мировой войне. Постойте-ка, на чем мы остановились? Ах да, на июле 1915, кажется. Месяце, в котором мы потопили итальянский броненосный крейсер. Я едва не получил рыцарский крест ордена Марии-Терезии, высшую военную награду Австрии, но все равно обнаружил, что стал своего рода национальной знаменитостью. Я не мог сесть в поезд или выйти на улицу провинциального города без того, чтобы люди не обступали меня, пожимая руку или прося автограф. Что до моего храброго экипажа, то на время, пока тяжело поврежденная при столкновении U-8 стояла на ремонте в военно-морской верфи Полы, он получил заслуженный месячный отпуск. Я этот месяц провел в Будапеште, в гостях у семьи моего старшего офицера Белы Месароша. Именно там меня представили его двоюродной кузине, графине Елизавете Братиану. Ей предстоит сыграть весьма весомую роль в последующей части моей истории, если я доживу, чтобы поведать ее. Но пока еще рано.
Возвращение на войну для меня оттянулось и еще по одной причине. На следующий день по возвращении в Полу я проверял ход работ на нашей лодке, поскользнулся в плавучем доке на луже масла и упал, причем ногу мою зажало между двумя деревянными опорами. Растяжение получилось таким сильным, что меня признали негодным к службе до сентября в лучшем случае. Тем временем U-8 вышла из ремонта и направилась под командой фрегаттенлейтенанта Месароша на подводные испытания. Близ форта Пенеда, поднимаясь на поверхность после одного из этих пробных погружений, лодка угодила под легкий крейсер. По счастью, перед тем как пойти ко дну, субмарина задрала на пару минут нос, и всей команде удалось выбраться наружу через люк для загрузки торпед. Последовавший трибунал вынес вердикт, что столкновение произошло полностью по вине крейсера, который по ошибке оказался в зоне испытаний подводных лодок. Что до U-8, то она пролежала на дне с неделю, затем была поднята водолазами и отбуксирована на верфь в Полу, которую покинула всего несколько дней назад. На то, чтобы ввести лодку в строй, требовалось по меньшей мере полгода, и как только лодыжка моя начала заживать, я оказался в незавидном положении капитана без корабля. Тут вмешалось Марине оберкоммандо, объявившее, что мой экипаж, Месарош и я назначаемся на одну из новых субмарин береговой обороны «BI»-класса немецкой постройки, в данный момент базировавшихся в Поле.
Лодки класса «BI» являли собой убедительное доказательство впечатляющей способности немцев решать поставленные задачи. Мне сдается, что от момента, когда конструктор взялся за карандаш, до того как первая лодка сошла со стапелей на верфи Везера в Бремене, не прошло и ста дней. Идея заключалась в организации массового производства маленьких, простых, дешевых субмарин, которые можно транспортировать в разобранном виде по железной дороге, и пускать в ход против англичан из оккупированных немцами портов Фландрии. Потом стратеги сообразили, что эти миниатюрные суда можно также перевезти через альпийские туннели на Адриатику. Перспектива, что наши собственные верфи сумеют обеспечить нас новыми подводными лодками до наступления 1916 года, выглядела сомнительной: заводы испытывали нехватку сырья, а австрийская бюрократия продолжала следовать своим неспешным, довоенным чередом. Поэтому в итоге кайзеровское германское правительство согласилось передать Австрии шесть подводных лодок класса «BI» — за полную стоимость, разумеется. В положенный срок, в течение летних месяцев 1915 года, их доставили в Полу, и стали монтировать — бригады клепальщиков с верфи Везера работали сутками напролет. План заключался в том, что первая партия субмарин будет укомплектована немецкими экипажами на месяц или два, пока австро-венгерские команды не будут готовы принять их.
Подводная лодка типа BI
Впервые я увидел эти любопытные кораблики в плавучем доке «Т» в Поле примерно в середине сентября. С первого взгляда стало понятно, почему к ним повсеместно прилипло прозвище «окарины». В самом деле, за всю свою флотскую карьеру я не припомню судов, выглядевших менее воинственно. Они напоминали скорее детскую игрушку, и я почти ожидал увидеть где-то поблизости гигантский ключ, которым заводится их механизм. Возьмите стальную канализационную трубу длиной метров в двадцать и диаметром в три. Приклепайте к оконечностям грубо заостренные кормовую и носовую части, а посередине водрузите здоровенную бочку из-под масла в качестве рулевой рубки. Просверлите в заднем конце дыру для единственного винта, и отверстия покрупнее в переднем, для установки двух сорокапятисантиметровых торпедных аппаратов. Оснастите полученное устройство шестидесятисильным дизелем фирмы Кертинг, изначально предназначавшимся для норвежских рыболовецких судов, и электромотором «Сименс», который сродни тем, что используются на мюнхенских трамваях. Запихните внутрь помпы, дифферентные цистерны, аккумуляторы, топливные баки и прочие необходимые для субмарины вещи. Потом втисните еще пятнадцать человеческих существ, заполняя остатки пространства, и вуаля — подводная лодка серии BI образца 1915 года в вашем распоряжении!