Австрийский моряк
Шрифт:
Следующие четыре дня прошли как в сладком сне. Большая часть работ по подготовке была закончена, и у меня имелась возможность прогуливаться с Елизаветой в оливковых рощах на склонах гор, окружающих бухту Теодо, или забираться выше линии деревьев и, сидя на плите известняка, любоваться стоящими на якоре военными кораблями, казавшимися отсюда игрушечными. Странная это штука, любовь. Впереди нас ожидало расставание, возможно навсегда, и все-таки это время отложилось в моей памяти как самое счастливое в моей жизни — наслаждение ее близостью было тем более пьянящим из-за сознания, что это могут быть последние наши часы вместе.
Елизавета уехала, а все члены моего экипажа вернулись из отпуска, и на меня свалился почетный долг отобрать себе спутников для путешествия. Задача оказалась сложной, но не совсем в том плане, как я ожидал. Сказать по справедливости, все до единого матросы и старшины вызвались добровольцами, даже женатый и имеющий детей Штайнхюбер. Мне пришлось объяснить, что миссия наша опасна и шансы на успех не велики, но все настаивали, и в результате пришлось тянуть жребий. Я спросил у Штайнхюбера, почему парни так рвутся идти. Он подумал немного, поцокал языком.
— Ну, герр коммандант, мы все добровольцами вызвались служить на подводных лодках, да и на флот по большей части сами пришли, и я так думаю, это потому что нам хочется, чтобы было, что рассказать внукам, когда состаримся.
— Но откуда вам знать, что вы вернетесь, и у вас будут внуки?
— Тут вы правы. Но для начала, я с равным успехом могу сидеть в тылу и угодить под трамвай в Поле. А еще, желание дожить до внуков придаст нам сил вернуться домой.
В конце концов, команду я отобрал. Легар, машиненмайстер Кухарек и электроматрозе Дзаккарини отвечали за двигатели и механизмы; я сам, Бела Месарош, Штайнхюбер, Григорович и телеграфист Стонавски — за навигацию, оружие, связь и прочее. Комплект получился жидкий даже для судна такого маленького как U-13, но это было все, что мы могли себе позволить, учитывая ограниченное место, остающееся для провизии и запаса пресной воды после размещения груза.
Груз в те последние дни марта 1916 года причинял нам больше забот, нежели все остальное. Ящики и мешочки с серебряными долларами привезли по железной дороге из Зеленики под сильной охраной и в условиях секретности такой строгой, что вскоре все военное и гражданское сообщество Бокки ни о чем другом и не говорило. Затем деньги на грузовиках доставили на причал в Гьеновиче в сопровождении вооруженного эскорта, натолкнув народ на мысль, что речь идет о бриллиантах короны, национальном золотом запасе и половине священных реликвий Европы. И бумаги — мой Бог, сколько бумаг! Ничто в моей карьере, пусть даже служба в изъеденных бюрократией вооруженных силах двуединой монархии не приготовило меня к выматывающему крючкотворству, заполнившему следующие восемь или девять дней. Небольшая армия аудиторов, клерков и прочих протирателей штанов оккупировала базу подводных лодок Каттаро-Гьенович, которая была очищена от всего лишнего персонала, как во время чумного карантина. Каждый очередной ящик с монетами переносился с одного склада на другой в окружении взвода вооруженных моряков. Затем тройные печати взламывались в присутствии меня и трех аудиторов, и доллары тщательным образом пересчитывались, все до единого. Ящик снова запечатывали, а карманы всех присутствующих обшаривало новое подразделение аудиторов. Я ставил на документах столько подписей, что у меня сводило кисть. Официальные оттиски: печать Казначейства, печать Военного министерства, печать Марине оберкоммандо, печать Пятого дивизиона, сновали между подушечками с мастикой и документами как копыта коней по Шмельцу во время весеннего парада. Далее ящики, снова под конвоем матросов, доставлялись по сходне на палубу U-13, где их спускали через люк вниз и размещали, а тем временем я и аудиторы проходили через очередной раунд простановки печатей, подписей и обыска карманов. Короче говоря, у меня сложилось впечатление, что то был самый изматывающий, трудоемкий и в высшей степени бесполезный ритуал, в котором мне доводилось принимать участие. Бесполезный хотя бы в силу обстоятельства, не приходившего в голову бдительным чиновникам Казначейства: будь у нас намерение прибрать что-то к рукам, то стоило лодке выйти в море, мы могли бы причалить где-нибудь в укромной бухточке на Корфу, закопать серебро, сдаться властям, а после войны вернуться и забрать клад. И все-таки мы как-то прошли через все эти тяготы. Были погружены последние ящики с припасами, выполнены последние проверки, отправлены последние письма домой. Мы были готовы выйти в море.
День накануне отхода принес сюрприз: нам сообщили, что у нас будет пассажир. Им оказался фрегаттенкапитан Рихард Фриденталь из Марине эвиденцбюро, австрийской военно-морской разведки. То был высокий, худощавый, седой и молчаливый мужчина лет сорока пяти, выдающийся знаток арабского и довольно известный путешественник. С нами он ехал в один конец, по суше отправлялся к великому магистру сануситов, а затем и далее, через Сахару в Судан и Абиссинию, где ему предстояло вести тайные переговоры от лица Вены. Последнее было моими догадками, потому как говорил Фриденталь крайне мало. Его появление нас не обрадовало — как-никак, лишний рот, но хотя бы это был морской офицер, способный облегчить бремя вахт на недоукомплектованной, сильно перегруженной субмарине.
Утро тридцатого марта, когда U-13 отдала швартовы и отвалила от пирса в Гьеновиче, выдалось облачным и сырым. С неба сыпалась морось, низкие облака цеплялись за чахлые кроны сосен на склонах гор над проливом Кумбор, которым наш кораблик пробрался в бухту Топла. В ней мы совершили короткое погружение, чтобы проверить крен и дифферент в подводном положении, и пошли дальше. Миновав внешние минные заграждения, ограняющие вход в Бокке, обогнув мыс Пунто-д’Ардза, мы повстречались с эсминцем «Гонвед», которому предстояло буксировать нас порядка восьмидесяти миль вдоль албанского побережья до устья Семани — южной границы, которой отважились достигать австрийские надводные корабли при свете дня.
Даже на этом первом этапе путешествия мы ползли со скоростью плавучего похоронного кортежа, потому как U-13 сидела в воде так глубоко, что едва эсминец развивал больше восьми узлов, рули глубины начинали действовать под влиянием кильватерной струи, и лодка норовила встать на попа. Когда показалось место назначения, уже опускались сумерки. «Гонвед» застопорил машины, мы отдали буксирный трос. Потом эсминец заложил циркуляцию и прошел мимо нас курсом домой.
— Адье, U-13! — донеслось до нас через рупор. — Не знаем, куда вы идете, но все равно желаем ни пуха, ни пера!
— К черту, «Гонвед»! — прокричал я в ответ. — Мы не можем сказать куда идем, но по возвращении из Китая привезем вам ласточкино гнездо.
Корма «Гонведа» проскользнула мимо нас и стала таять в наползающей мгле. Много раз до того и после ощущал я одиночество капитана. Но думается, никогда более остро как в тот раз, в тот дождливый вечер у болотистого побережья Албании, стоя в мокрой штормовке в рулевой рубке крошечной субмарины, настолько перегруженной, что маслянистые волны грозили вот-вот захлестнуть расположенные вдоль палубного настила вентиляционные отдушины. Где-то в голове эхом раздавался молоток каменщика, обтесывающего мраморную табличку для морской церкви в Поле: «В память об офицерах и матросах подводной лодки Его Величества U-13, в последней раз замеченной у побережья Албании 30 марта 1916 г. «Mit Gott f"ur Kaiser und Vaterland» [35] .
35
«С Богом за императора и Отечество» (нем.)
Однако, как нам постоянно говорили в Военно-морской академии: «Задача офицера Габсбургов — вести за собой людей бесстрашно и решительно с целью одержать еще более великие победы во славу благородного дома Австрии, даже если этот офицер был готов наделать в штаны от страха всего минуту назад». К тому же, добавил я про себя, раз ты так боишься утонуть, сидел бы себе в Хиршендорфе и заделался аптекарем или школьным учителем. И в таком случае стал бы армейским резервистом и вороны уже давно склевали бы мясо с твоих костей на поле где-нибудь в Сербии или Польше. Поэтому рука моя без дрожи перевела рукоятку машинного телеграфа в положение «запустить двигатель». Последовала пауза, снизу донеслось шипение сжатого воздуха, затем с клубом сизого дыма «Кертинг» пробудился к жизни. Я дал ему пару минут прогреться, потом навел сигнальный прожектор в сторону «Гонведа», теперь уже размытого пятна в северной части горизонта, и проморгал «Все в порядке». Замелькал ответный огонек, а потом эсминец окончательно скрылся в дождевой пелене. Я повернулся к Григоровичу, стоявшему за надводным штурвалом в передней части рулевой рубки.
— Приготовиться лечь на курс 120 градусов по компасу!
— Есть курс 120 градусов по компасу, герр коммандант.
Я передвинул ручку телеграфа в положение «средний вперед». Внизу машиненмайстер Легар переключил рычаг, и волны побежали вдоль бортов, облизывая палубный настил. Мы дали ход.
Глава двенадцатая
Вопреки моим дурным предчувствиям, прорыв через построенный Антантой «Отрантский противолодочный барраж» прошел на удивление легко. Впрочем, с Отрантским проливом всегда так — не ведаешь, чего ждать. За промежуток с шестнадцатого до конца восемнадцатого годов я форсировал барраж двадцать восемь раз. Иногда мы не знали передышки от Семани до острова Фано: нас гоняли эсминцы, беспокоили вооруженные траулеры, посыпали глубинными бомбами в подводном положении и поливали очередями с аэропланов и моторных катеров на поверхности. А в других случаях, даже в последние месяцы войны, мы проделывали все пятьдесят миль перехода в надводном положении при свете дня, и хоть бы кто заметил. Но думается, иного не стоило и ожидать — Отрантский пролив имеет сорок миль в ширину и глубину до восьмисот метров в середине. Это слишком глубоко для минных полей, которые так портили жизнь нашим немецким товарищам во время прорыва через Па-де-Кале. Нелегко и поддерживать эффективный противолодочный барраж, составленный из сил трех флотов: английского, французского и итальянского, которые всю войну едва ладили друг с другом.