Азиаты
Шрифт:
— Сестрина, пора вставать!
Гренадеры, вошедшие с цесаревной, помогли регентше и её супругу, Антону Ульбриху, подняться с постели, а Елизавета пошла в комнату маленького императора. Его разбудили и приказали кормилице отнести в караульную. Елизавета потом взяла его к себе в сани, а в другие усадили Анну Леопольдовну с супругом…
— Ну и чешешь, господин курьер, словно по писанному, — остановил гости Татищев. — История не терпит таких украшательств. А мне для истории твоё донесение небесполезно. Скажн-ка лучше, что с арестованными министрами сталось? Где Остерман?
— В каземат брошены, судить будут — и Остермана, и Головкина. А делами у императрицы ныне ведают Алексей Бестужев-Рюмин и Воронцов. От них и послание к вашему превосходительству…
— Да-да, — вспомнил Татищев о свитке, который держал в руках, и совсем забыл о нём, слушая курьера. Вскрыв печати, развернул свиток, прочёл указ её императорского величества о восшествии на всероссийский престол… Тут же инструкции в отношении
Тут же была и личная записка для Татищева с просьбой купить ей камень, называемый растык-таш, — волосы чернить. А не будет такового в Астрахани, то надобно найти способ, чтобы в Персии его купить. «Да, Лизанька, задурили тебе голову персы!» — вновь отметил про себя Татищев и, свернув царские бумаги, сказал курьеру:
— Ну что ж, спасибо тебе за добрые вести, за рассказ твой. Будем не щадя живота служить новой императрице Елизавете Петровне…
С вечера до полуночи, собравшись у Татищева, губернская знать и князь Голицын поднимали тосты за восшествие на российский престол дочери Петра. Много было произнесено слов хороших о ней, но больше поносили её врагов — Остермана, Головкина и прочих бироновских прихвостней. Утром, придя в канцелярию, Татищев написал собственноручно письмо на имя Бестужева-Рюмина и Воронцова, возвещая, сколь радостно приняла далёкая Астрахань восшедшую на русский престол императрицу Елизавету. В этом же письме просил Василий Никитич канцлера сыскать время и заняться укреплением русских позиций, кон отодвинулись далеко на север, а персы, не останавливаясь на занятых землях но Каспийскому перешейку, продолжают напирать на самою Астрахань. И отослал его с курьером. Ждать ответа долго — посему, рассудив здраво, на свой страх и риск стал укреплять воинские силы. Выехал на судоверфь астраханскую, собрал мастеров-корабелов, приказал строить новые суда, а для чего — и так понятно. Ну как начнётся война с Надир-шахом, так с моря и будем бомбардировать его портовые города — Дербент Баку, провинцию Гилянь. И десанты можно будет высаживать на каспийских берегах. Корабелы приняли приказ, как должное, но запросили доне! на лес и. прочие материалы, необходимые для постройки кораблей. Татищев заглянул в казну губернаторскую, а в ней блоха на аркане да вошь на цени. Снова отправил послание канцлеру Бестужеву — денег запросил на постройку военных судов. Долго ждал ответа из Петербурга, а получил сообщение совсем иного содержания. Говорилось в нём, что Россия готовится к. коронации её величества, во всех юродах и весях русские и другие подданные России, народы в приподнятом духе ожидают торжества. Надобно и астраханскому губернатору всполошить народ, готовя его к празднеству, а посему не вредно бы пустить по рукам подписные листы. Но особо отмечалось в послании, чтобы персидский двор достойно отметил день коронации императрицы российской. Татищеву предлагалось собрать с обывателей тыщ десять рублей да отправить Надир-шаху, чтобы устроил он пышный пир во имя русской государыни. И снова Татищев, в сердцах уже и с мыслью, где взять столько денег, отметил: «Крепко замутили разум Елизавете треклятые персы!»
Собрал Татищев чиновников, посудили-порядили и пустили подписной лист по рукам. Скудно, но всё-таки пошёл сбор средств на вакханалию персидского двора. А тут опять указ из Петербурга: снабдить войска шаха на Кавказе хлебом и всем прочим, что запросит его величество. И сообщение по делу Остермана и прочих врагов России. Из описанного было видно, что 18 января на Васильевском острове был устроен эшафот. Шесть тысяч гвардейцев и армейский полк, построившись в каре, еле удерживали толпы обывателей. Но вот затрещали барабаны и поползли к месту казни худые повозки. В крестьянских дровнях привезли больного Остермана, остальные шли следом с поникшими головами. Только Миних держался бодро… Четыре солдата подняли Остермана на эшафот и положили на помост. Сенатский секретарь прочитал приговор. Палачи подтащили осуждённого к плахе, как вдруг тот же секретарь вынул из кармана другую бумагу и громко произнёс: «Бог и великая государыня даруют тебе жизнь!» Палач грубо оттолкнул Остермана, и солдаты сняли его с помоста и усадили в сани. Пощадила Елизавета и Миниха. Всех осуждённых приговорили к ссылке: Остермана — в Берёзов, Левенвольде — в Соликамск, Головкина — в Германк. Вспомнила Елизавета о судье Ненлюеве, который отправлял Волынского на плаху. Приказала ехать ему в Оренбург на место князя Урусова…
— Слава те Богу, — перекрестился Татищев, — хоть князю Василию Александровичу покой предоставили. Обо мне бы ты вспомнила, матушка императрица!
Шли недели и месяцы, на Волге и севере Каспия, на Кизляре и Тереке свирепствовала зима. Приостановилась и без того квёлая жизнь в Астрахани. Темень жуткая по ночам, да завывание волков за городской стеной и в чистом поле. Изредка в барских домах и у самого губернатора устраивались балы, но Татищев не был охоч посещать увеселительные вечера. По ночам сидел перед лампадкой, строчил письма в Петербург и писал историю государства Российского. Незаметно прошёл ледоход, очистилась ото льда волжская дельта, птиц поналетела тьма-тьмущая, рыбаки астраханские подались к Тереку и Куме на подземные погреба — вавилоны — коптить и солить рыбу. И вновь персы напомнили о себе: захватили рыбацкие лодки и рыбаков вместе с ними. Мирза Джелюль отправил одного из русских к губернатору с требованием везти в персидский лагерь провиант и лошадей. Напоминал в письме мирза Джелюль о Голицыне, чтобы ехал поскорей в Дербент, ибо его Величество Надир-шах «потерял вожжи управления народами Дагестана» оттого, что Россия спит, до самых крыш засыпанная снегом, и русский посланник Голицын тоже спит беспечно. Татищев показал письмо Голицыну. Тот взъерепенился:
— С пустыми руками к шаху не поеду! Где обещанные ему лошади, где провиант для шахских войск?!
Братищев, зимовавший в Дербенте, летом прислал донесение губернатору: «Его шахово величество в партиях ездит и непрестанно себя упражняет в опустошении деревень, и травлении новых хлебов, а обывателей бедных и нищих отчасти вырубает…». Письмо привезли дагестанские владельцы, тайно бежавшие из-под ока Надир-шаха в Астрахань. Не в силах больше терпеть «мучительств» просили русскую императрицу принять их в подданство России. Более 1500 аулов, насчитывающих 65700 человек, били челом об избавлении их от персидского ига. Татищев немедля отослал прошение народов Дагестана в Петербург, предупредив канцлера: идёт де разложение огромной армии Надир-шаха, насчитывающей до 200 тысяч человек. Сила сия, потеряв управление, может выплеснуться за пределы Кавказа, и тогда худо придётся всем.
В самый разгар лета, когда начали поспевать арбузы и фрукты, загрузили астраханцы несколько судов бахчевыми — повезли в Дербент. Следом ушёл другой караван судов, гружёных пшеницей и хлебом. С Кумы туркменские джигиты погнали к Дербенту калмыцких лошадей.
— Весомую дань отослали персидскому шаху — пора бы военным отправиться в Дербент да разузнать толком, что там делается, — рассудил Татищев.
Следом за хлебным караваном выехали в Дербент генерал Тараканов и князь Владимир Долгоруков, прибывший из Петербурга.
Шахский лагерь — сотни походных шатров, поставленных па равнине близ Дербента, — кишел военными, маркитантами, торгашами близлежащих сёл. Всё, что завозилось сюда на продажу, мгновенно раскупалось шахским воинством. Шаху доложили, что русские привезли хлеб и пригнали коней, и он выехал из Дербента в сопровождении гвардии в походный лагерь. Русские генералы и князь Голицын поклонами приветствовали его, когда он слез со скакуна и направился в свой жёлтый шатёр. Принимая русских гостей, видя, как они подавлены встречей с ним, надменно изогнул брови, усами шевельнул и сказал сердито:
— Ваше счастье, что подоспели вовремя: ещё день — два и мои войска пошли бы искать хлеб в русских губерниях!
Русские степенно засмеялись и примолкли, понимая что Надир-шах не шутит.
— Передайте мой салам вашей алмазноглазой императрице, спасибо ей за дары, доставленные в мою ставку. Когда народы Кавказа преклонят свои головы у моих ног, когда заплатят мне за каждую каплю крови, пролитую моими воинами па Кавказе, я стократно верну свой долг императрице Елизавете.
Ни Голицын, ни генералы не ждали от Надир-шаха мзды за привезённый товар и пригнанных лошадей. Заговорили сразу трое:
— Ах, что вы, ваше величество!
— О чём может быть речь?!
— Россия всегда была тверда по выполнению русско-персидских договоров и по силе возможности оказывала помощь вашему величеству! — высказался последним князь Голицын.
Надир-шах тяготился столь мелкими делами, кон приходилось ему теперь вести с Россией. Всем своим видом он показывал, что его величество выше и благороднее, чем видят его сейчас. И случай блеснуть своим рыцарством вскоре представился.
Почти целый год не давал житья астраханский губернатор Татищев поручику Крашеву, напоминая ему— ласково и угрожая судом, чтобы хоть из-под земли, а сыскал сто девять шахских жеребцов, угнанных гребенскими казаками. Что касается двух с лишним тысяч рублей, губернатор внесёт их сам, и Крашеву беспокоиться о них и отыскивать в кошелях казаков нет надобности. Поручик Крашев скупил у донских казаков с полсотни боевых коней, в основном, кабардинской породы, а большего сделать не мог. Пришлось Татищеву послать вице-губернатора князя Барятинского в казацкие станицы и самому заняться скупкой скакунов. Теперь сто девять жеребцов с конюхами стояли, как на смотру, поодаль от шахского шатра. Его величество обратил на них внимание сразу, как только приехал в лагерь. Переговорив о самых важных делах с представителями русской державы, он первым поднялся с ковра и, выйдя из шатра, остановил взгляд на кабардинских скакунах, стоявших длинной шпалерой. Увидев Надир-шаха, все, кто был в лагере, повалились на колени и так стояли, склонив головы, пока он наслаждался красотой пригнанных жеребцов. Мирза Джелюль тихонько пояснил ему, что это те самые кони, которыми владел его брат Ибрахим, а потом их захватили гребенские казаки. Ныне же, выполняя требования Надир-шаха возвратить коней, поручик Крашев доставил их его величеству шах-ин-шаху.