Бабье лето в декабре

Ситников Владимир Арсентьевич

Жить и писать мне помогает то, что я верю в человека, что честность, справедливость, которых он достоин, одержат верх. По своей натуре я оптимист и надеюсь остаться им.

Владимир Ситников.

Бабье лето в декабре (повесть)

В тот год уже второго сентября заявило о себе веселое молодое бабье лето. Симе даже показалось, что вернулся июль. Солнышко днем пригревало так, что она ходила в одной блузке. Осень по календарю, а теплынь, на деревьях ни одной желтой пряди. Только утренняя зябкость делала наведки: не за горами

стылые утренники с хрустким ледком в копытных следах, застекленными лужами и прудами.

Неторопко бралось село Содом за копку картошки. Ботва была зеленехонька. Набираться бы еще клубенькам весу.

Сима первой зазвала Саню Рябова, по-деревенски Саню Рябчика, которому при дележе колхозной техники досталась впридачу к трактору «Беларусь» картофелекопалка. Пришла Санина пора подсуетиться с заработком. Рябчик вытряс сухонькие, будто мытые клубеньки, на Симиной одворице, получил в награду флакон «Трои».

Тут же, разбавив водой снадобье, употребил чашку, разохотился побалесить.

– А ты, Сим, без Валентина-то еще красивше и моложе стала, – заливал он, – Вон как округлилась.

– Ладно врать-то, – привычно огрызнулась Сима, подбирая картошку в ведра. – С чего круглеть-то? На хлеб денег нету. А чего-то ведь и Валентину в больницу надо везти. Знаешь, как теперь там потчуют: каша на воде, чай без сахару. Жировать не на что.

– Не, не, ты не баба, а малина во сметане, – не соглашался Рябчик.

Симин муж, Валентин, в недавнем прошлом передовик и активист, лучший комбайнер района, когда начал расползаться колхоз, распсиховался и от расстройства надолго слег с сердцем в больницу. Вот ему с Симой никакой техники не досталось. Мужики горлом брали, силодером все тащили. От этого Валентин еще пуще занемог. В реанимацию попал.

Сима на людях теперь больно не показывалась, побаивалась, что не сдержится, начнет собачиться с обидчиками Валентина.

Заглядывала только к соседке Дарье Степановне, которая тоже держала животину-козлуху. С ней был общий интерес.

У Степановны изба старая, и все в ней старомодно. Иконы с лампадкой в красном углу. В рамках под стеклом уместился в фотографиях весь Степановнин род: от царских солдат до внука, который себя называл новым русским и ходил в долгополом плаще, к бабке приезжал с сотовый телефон и говорил с городом прямо из палисадника, чтоб удивить деревню.

В избе светло, высоко и чисто. Коврики домотканые. Ногам мягко, глазам весело.

По годам Степановна была уже старенькой, гнуло ее к земле, а вот в доме и огородце все делала сама, судила обо всем здраво. О своем покойном старике вспоминала с почтением:

– Дед-то мой, помнишь, один был у него глаз, а все в дозоре держал. А теперь ни молотка, ни топора не найду. Побывал внук. Забор залепил, дак там ящик с инструментом зимовать и оставил. А топор тоже уж весной нашла там, где он капусту вырубал. Не прибрал, не свое дак.

И оголтелое хапанье таскунов, которые колхоз разворовывали, Степановна объясняла понятно, по-своему:

– Ране казенное добро было страхом огорожено, а теперь страх пропал, дак казенное-то попереж соседского волокут.

По весне возили Степановну в город на внукову свадьбу.

– Все бастенько да ладненько, – рассказывала она, – В церкве венчали, а вот за столом почто-то принуды было мало.

Принудой называла Степановна насильное угощение, в котором по ее пониманию, проявляется уважение и гостеприимство. И вот у внука на свадьбе потчевали без принуждения. Но она сама же и оправдание нашла:

– Дак ведь молодяжки, старое-то не знают. Отколь им знать?! Дома в деревне не живали, все в городе.

По вечерам писала Сима сыну Андрюше в армию. Выдумывала веселые новости, которые будто бы случались в Содоме. Надо ободрить парня. Дух поддержать. А какие особые события в деревне? Село, конечно, большое. Когда-то было районным центром. Тогда все, что полагалось, в нем имелось. А потом потерял Содом статус райцентра и стал хиреть. А в перестройку даже убрали единственное культурное заведение – вспомогательную дебильную школу. Остались без работы учителя и воспитатели. Кто уехал, кто стал жить за счет коровы да огорода.

На сон смотрела Сима телевизор, дивясь тому, как шумно да богато живут в разных странах разноцветные люди.

Какие только придумки не забредали на досуге в вольную Симину голову. То она мечтала послать загадку в клуб «что, где, когда», то попасть в «Поле чудес» к Якубовичу и у всего света на виду в самую масть да с задором отвечать на вопросы этого говоруна, а потом передать приветы сыну. Вот бы удивился Андрюха, увидев свою мамулю в Москве. Уж она бы нашлась, что сказать на этом «Поле чудес».

Правда, кроссворды составлять ей не приходилось. Но зимой доберется до них и составит. А сама не сумеет, так Лидку Понагушину заставит. Та воспитателем в дебильной школе была, должна соображать.

Больше всего, пожалуй, получала Сима приятности от субботней бани. Любила попариться от души и не спеша. По ее заказу Валентин каких только веников ни навязывал: само собой разумеется, березовых, а еще дубовых, пихтовых с вереском и без вереска, березовых с мятой – для духу.

В предбаннике уместила она напольное зеркало, которое пылилось в ограде, повернутое к стене. Городской Валентинов братан, разбогатевший на торговле бензином, сменил всю мебель и вот огромное зеркало привез им.

Напарившись, выскакивала Сима в предбанник хлебнуть кваску. И тут происходило чудо: из зеркальной глубины вдруг возникала глазастая, красивая женщина. Плечи покатые, налитые, на устойчивых грудях сосочки топорщатся и задиристо. Округлый животик подтянут. Картинка да и только. А ножки-подставочки такие, что и теперь редкий мужик не оглядывается на нее. Эх, какая баба! Сама себе она нравилась. Разве дашь ей четыре десятка? Ни в жизнь!

Поворачивалась Сима спиной, и в зеркале возникал плавный изгиб налитых бедер и спина с ложбинкой. Только понапрасну пропадало это добро. Валентину, видать, с расстройства о другом думалось, а может, она пригляделась ему или сказывалась разница в 12 лет. Спокойно, без прежнего пыла, даже с холодком относился он к ней. Да и с болезнью этой разве до любви. А вздыхателей, которые, бывало, вились около нее, ветром сдуло. Все, наверное, старались подсуетиться, чтоб на хлеб деньги закалымить. Не до загулов.