Бабье лето в декабре
Шрифт:
И попадались такие. Только распиши, что в Содоме у них рай земной.
Он сразу понял, что Сима как раз такой человек, которому надо поехать к ним в Содом, тем более, что корову доить умеет.
Вообще-то Сима себя считала, несмотря на привлекательность и веселый нрав, человеком невезучим. Везучему такое мужицкое имя – Серафима, не дадут. Одно время она даже придумывала себе другое имя – Светлана, но Иной Свет не признал это, и все ее упорно звали Симкой. Ну и конечно везучей такие родители, как у нее, не достанутся.
Съев яблочко, утихомирив всхлипы и утерев слезы, Сима решила, что поедет с этим дядечкой Василискиным в село Содом, будет дояркой и начнет жизнь совсем по-новому,
И день был хороший, несмотря на осень, и добрый Василискин пригласил ее в свой мотоцикл с коляской. Вроде улеглось ее горе. Раз есть хорошие люди, значит, свет еще клином не сошелся.
По дороге в полыхающем бордовом и лимонном цветом перелеске раскинул Василискин скатерть-самобранку. Колбаса, сыр, виноград, яблоки. А Сима была голодна и конечно напустилась на все это. Дура она была, конечно, думала, что все это от чистой души, что все так и полагается. Согласилась с незнакомым мужиком в лес зайти да еще стакан вина хлопнула. Захотелось показать, что она девка бывалая и самостоятельная. И плевать ей на директора школы и на географа, и на деревню Иной Свет. А дядечка Василискин тосты в честь ее говорил, жалел ее, а потом воспользовался, считай, силком взял. И опять к ней вернулось почти то же убитое состояние. Завсхлипывала, но ехать не отказалась. Василискин лебезил перед ней, видно, боялся, что пожалуется она, и тогда малым не обойдешься. Можно не на один год в тюрягу сесть.
Но Сима благоразумной оказалась. Дура что ли про такое рассказывать, себя позорить. Зато быстро Василискину укорот сделала, хотя он к ней в доярочье общежитие закатывался не раз с угощением, даже обещал жениться. Да что она сбрендила с женатиком связываться? Кое-что начала понимать. Но он больно-то и не лез. Раза два денег ей давал. Просто насильно совал в карман, понимал, что тяжко ей, пока зарплаты нет.
Может, она бы уехала из Содома к тетке или вернулась в Иной Свет, мать приезжала, плакала, звала обратно домой, винилась, но положил на нее глаз Валька Банников – известный на всю область комбайнер. Правда, по возрасту перестарок. Ему уже было тридцать, а она и 18 не набрала. Валентин как увидел ее в клубе на танцах, так и онемел и уж больше не отходил. Видно, поразила она его воображение своей редкой красотой, глазами да фигурой. Всю весну он клал ей на окошко цветущую черемуху и сирень, даже во время уборочной страды в кино возил в Вахренки, чтоб не мешали любопытные взгляды содомских зевак и особенно доярки Лемескиной по прозвищу Гальки-Кнопки, к которой Валентин похаживал до Симы. Такого от суховатого малоразговорчивого Валентина никто не ожидал.
– Вот ты встретился мне, а я ведь знала, что тебя встречу, потому что такой добрый и заботливый мне все время представлялся, – признавалась она, тронутая его любовью.
– У меня все время в голове такое, – говорил он в ответ, – придти к тебе и целый день сидеть, смотреть на тебя и только этим заниматься.
Когда была свадьба, все говорили, что они пара завидная. Он трудолюб, она красавица, а еще, что ей, человеку без роду-племени, повезло, такого парня известного отхватила. Она поначалу это воспринимала, как должное: повезло конечно, а потом надоело, стала сердиться: а разве я сама-то плоха?
Василискин вовсе тогда в сторону отошел. Снабженец всегда в езде, да и о чем ей, доярке, с ним говорить. А потом с ребенком сидела дома. А Василискин в это время всех удивил тем, что спалил бабкин дом, чтоб получить страховку. Но дознались. Еще Валентина свидетелем таскали на суд. Он видел, как Витя-Сказка тайно нес канистру в бабкин дом.
Посадили Василискина и все о нем забыли, а он вон каким фертом явился в Содом. Не подумаешь, что бывший колхозный снабженец.
Правда, послал он ей как-то письмо из тюрьмы. Видно, больно ему лихо было. Она написала, чтоб терпел. Выйдет, все будет хорошо, но лучше, если письма посылать больше не станет. Муж ревнивый.
Вот и больница. Нашла Сима своего мужа в беседке. Побледневший, в обстиранной больничной пижаме был он какой-то пришибленный и злой. Не брился. Курил тайком, в рукав, чтоб врач не засек, а Симе сказанул такое, что она чуть не сорвалась и не отчихвостила прямо тут, в больнице.
– Тяжело в лечении, – сказал он, – легко в гробу.
– Чо городишь-то?! – упрекнула она. – Поправляться надо, а ты…
Взяв передачу, начал Валентин толковать, что родник, который бьет на их паевом участке – не простой, а целебный, в нем серебряная вода, и вот он, когда вернется в Содом, наладит продажу этой воды. В доказательство шелестел какими-то вырезками из газеты. Читал о полезности воды. Сима поняла, что лежание в больнице зря не прошло, поехала крыша у мужа, свихнулся от расстройства и от безысходных дум.
– Ты давай выздоравливай, а потом уж про воду, – хотела она остудить его пыл, но Валентин взбеленился.
– Ничего не понимаешь. Вот выход, чтоб найти свое место в этой чертовой рыночной экономике.
Ушла она на автобусную остановку встревоженная. Час от часу не легче. Еще одна напасть: свихнулся Валька. Наверное, тихое помешательство.
В Содоме, не заходя домой, заглянула Сима к Степановне, чтоб отдать деньги за проданную картошку.
– Кма ле дали? – спросила та.
– Двести рублей.
– Ой, ой, гли-ко, сколь баско, – обрадовалась Степановна, – Садись-ко, поешь. Кашу я манную варила.
– Нет, домой надо, – отказалась Сима.
– Витька Василискин два раза наезжал, тебя спрашивал, – сообщила Степановна. – Звала его в избу, да у него будто шипица в заднице, все бы куда-то бежал. Говорят, богач из богачей. Нынешнее время для такой породы, которые ни людей не стыдятся, ни бога не боятся.
Сима поняла, что придется-таки ей принимать Василискина.
Одним чайком не обойдешься. Зреют на подоконнике последние, не пущенные в засол помидоры, картошку можно сварить. Колбасы вареной купила двести граммов. Пусть ее лопает. А уж спиртное – извини, подвинься – ей ставить не с руки. Есть флакон «Трои», так эдакий богач им побрезгует. Да хрен с ним. Ей ведь не детей с ним крестить, чайку попьет, расскажет свои сказки, и катись, куда глаза глядят. Интересно, конечно, узнать, с чего люди богатеют.
В сумерках заметались по стенам и потолку блики от автомобильных фар. Пожаловал он с огромной кожаной сумкой на золотых застежках, чмокнул Симу в щеку, будто поутру не встречались.
– Привет! У меня слово-кремень, – похвастался он, – Давай сварганим фуршетик, пригубим за встречу. – А то ведь столько лет не виделись.
«Ишь, не виделись, да что я ему сестра родная?» – неприязненно подумала Сима.
Она уже дернулась, чтобы выставить помидоры, да картошку поставить на газ, жалкую вареную колбасу скупенько нарезать, но Витя положил руку ей на плечо.
– Обижаешь, – пропел он и начал выставлять из сумки на стол сверкающие серебром и золотом бутылки и банки с чужеземными завлекательными названиями.
– Зачем так расходуешься-то, – благоразумно упрекнула его Сима, дивясь щедрости.
– Для меня счастье, Симочка, тебя угостить. Я ведь часто тебя вспоминаю. А «бабок», и «деревянных» и «зелени», у меня навалом.
– Научил бы меня, как «зелени» накосить на подкормку, а то мы тут вовсе обеднели, – обмывая увесистые кисти крупного отборного винограда, огромные яблоки и заморские фрукты киви, – поддержала она разговор.