Бабьи тропы
Шрифт:
— Стало быть, надобно, — уклончиво ответил Павлушка.
И лишь только сказал Павлушка об уходе в урман солдата Андрейки Рябцова, всем стало ясно, что не зря парни бегут от колчаковской мобилизации, — на борьбу идут.
Долго сидели Ширяевы молча.
Через окно с улицы донесся плачущий скрип полозьев. Где-то на задворках тоскливо завыла собака. А на дворе заржал конь.
Дед Степан поднялся с лавки и шепотом решительно сказал:
— Ну… ладно, собирайся, Павлушка!.. Идти, так со всеми иди!.. Собирайте
Собирали Павлушку недолго. Сложили в мешочек рубаху, штаны, хлеба запас, луку репчатого, соли; долго выбирали шубу, потом долго спорили — брать ли Павлушке ружье с собой. Сам Павлушка просил себе ружье, но Демьян отговаривал его:
— Тебе оно, пожалуй, ни к чему будет… а мне урманить не с чем…
— Ладно, — махнул рукой Павлушка. — Пусть останется тебе. Может, там добуду…
— Добудешь, сынок, добудешь, — приговаривала бабка Настасья. — Мир не без добрых людей… добудешь, ежели понадобится…
Когда со сборами было покончено, вся семья как-то сразу остро почувствовала, что Павлушка уходит на большое и важное дело. И так же остро вспомнили все власть обычая над собой, унаследованного от прадедов. Повинуясь этому обычаю, дед Степан одернул рубаху, пригладил руками остатки волос на голове, затем бороду и сурово сказал, обращаясь ко всем:
— Присядьте.
Глаза всех давно присмотрелись к потемкам. Чинно расселись все на лавках по обе стороны от стола. Минуту молчали, прислушиваясь к биению своего сердца. Потом дед Степан медленно поднялся и сказал:
— Благословляй, Демьян!
— Тебе бы надо, тятенька, — нерешительно ответил Демьян. — Ты старший в дому…
— А ты родитель, — сказал дед Степан. — Оба с Марьей и благословляйте… Не нами заведено…
Напрягая больные глаза и стараясь разглядеть очертания предметов, слабо освещенных молочным светом, идущим со двора, Демьян полез к божнице, снял медный образок и, повернувшись к Павлушке, заговорил сиповатым, неузнаваемым голосом:
— Ну… сынок… с богом… Господь благословит…
Павлушка, встав на колени, поклонился отцу в ноги.
Демьян перекрестил его три раза образом и, когда Павлушка поднялся на ноги, три раза поцеловался с сыном и передал образок Марье. Заливаясь слезами, Марья также благословила и поцеловала сына и хотела уже отдать образок деду Степану, но он предупредил ее движение, отгораживаясь от образка локтем и подзывая к себе внука:
— Теперь ко мне подойди…
Павлушка шагнул к деду. Все тем же суровым голосом дед Степан сказал:
— Смотри ужо, Павлуша… не балуйся… Помни, на какое дело идешь… В случае чего, к добрым людям присоединяйся… к миру! За мужиков стой… смотри у меня… За мужиков!.. Беспременно!.. К рабочим жмись… За новую власть… Наша это власть… мужичья…
Павлушка бухнул в ноги деду Степану, потом поднялся
Настал черед бабки Настасьи. Подходя к ней, Павлушка думал, что вот сейчас не выдержит ее старое сердце, зальется она слезами и повиснет у него на шее. И сам он чувствовал уже пощипывание в горле. Но услышал такой же суровый, как у деда Степана, голос бабки Настасьи:
— Ну, сынок, иди!.. Помни, что говорила и чему учила старая бабка… Чует мое сердце: не один будешь.
Не пойдут мужики за Колчака… и парней не поведут… Иди… присоединяйся к тем, которые за новую власть… Правду сказывает дед: наша эта власть… мужичья… За нее и держись… Вот… все… иди ужо… не мешкай…
Павлушка повалился в ноги бабушке. Когда поднялся и стал целовать ее, почувствовал, что трясутся у нее от волнения руки, трясется седая голова, трясется все ее старое тело, а слез нет.
Дед Степан суетливо толкался по горнице, собирая разбросанное по полу тряпье, и приговаривал:
— Вот… вот… правильно… Все правильно сказывает бабушка. За мужиков надо… смотри ужо… за мужиков… за рабочих которые…
Демьян сопел, стоя посреди комнаты с образком в руках. А Марья всхлипывала и сморкалась в подол передника. Павлушка проворно одевался.
После первых петухов осторожно вышел Павлушка из избы во двор и, сопровождаемый матерью и бабушкой, направился двором к гумну. Там он простился с ними. Марья все еще всхлипывала и усердно крестила его. Бабка Настасья тихонько потянула сноху от внука.
— Ладно уж… не трави себя… и парня…
Небо в эту ночь было облачное. Слегка падал пушистый снежок. Кое-где на задних дворах слышны были похрустывающие шаги людей.
Бабка Настасья стояла вместе со снохой, провожая взглядом уходящего во тьму Павлушку.
А Павлушка быстро шагал мимо гумен, овинов и черных бань, направляясь к концу села, к лесу, в котором поджидали его деревенские ребята, также убегающие от колчаковской мобилизации.
Вдруг недалеко от леса, против плетней Афони-пастуха, во тьме выросла и перегородила дорогу Павлушке женская фигура, укутанная шалью; в руках женщина держала ружье. Павлушка вздрогнул и остановился.
К нему подошла Параська и, подавая ружье, быстро зашептала:
— Вот, Павлуша… возьми…
Павлушка растерялся.
— Постой… что это?
Параська шептала пересохшими губами:
— Возьми… тятькино… пулей бьет…
— Да зачем оно мне?
Голос Параськи вдруг изменился, и она почти вслух сердито сказала:
— Не ломайся… бери… Знаю… ребята сказывали, куда уходите…
И вдруг Павлушка почувствовал, как горячая кровь хлынула к лицу и к голове. Одной рукой взял он ружье, другой хотел обнять Параську.
Но она толкнула его в грудь и тем же сердитым голосом сказала:
— Не тронь, Павлуша… не тронь!