Бабушка
Шрифт:
Княгине очень понравились чистосердечие и меткие выражения старушки, и она пожелала узнать историю талера. Бабушка не заставила себя упрашивать и рассказала княгине то, что мы уже слышали на мельнице. Княгиня от души смеялась.
Окинув взглядом комнату, бабушка заметила еще один портрет.
– А вот и прусский король Фридрих! — воскликнула она. — Этого я хорошо знала. Мой покойный Иржи служил в прусских войсках, и мне пришлось пятнадцать лет прожить в Силезии. Король не один раз вызывал Иржика из строя и награждал его. Любил он рослых солдат, а мой Иржи в полку был выше всех, да к тому же строен, как девушка. Не думала, что переживу его: крепок был, что скала, да только он давно в могиле, а я все еще скриплю... — Бабушка вздохнула, и слеза покатилась по ее морщинистой щеке.
– Твоего мужа убили на войне? — спросила княгиня.
– Нет, но он умер от ран. Когда прусский король и русский царь усмиряли мятеж в Польше ( видимо, речь идет о восстании Костюшко в 1794 году), наш полк там тоже был. Я поехала за полком с детьми; двое их у меня было, а третий родился в походе. Это была Иоганка, та, что теперь живет в Вене; верно, оттого она такая боевая, что с рожденья привыкла ко всем тяготам солдатской жизни ... Несчастливая была эта война.
После первой же стычки принесли мне в лагерь на носилках раненого Иржика. Пушечное ядро покалечило ему ногу, и ее пришлось отнять. Я ухаживала за ним, как могла. Когда он стал понемногу выздоравливать, его отправили обратно в Нису. Обрадовалась я, думаю, калека им не понадобится и сможем мы, когда он выздоровеет, вернуться в Чехию. Да не суждено было исполниться моим надеждам. Начал Иржи чахнуть, ничто ему не помогало, даром я последние геллеры отдавала на лекарства: так он и умер. Думала я тогда, что либо рассудка лишусь, либо сердце у меня разорвется от горя. Но человек вынослив, ваша милость! Осталась я с тремя сиротами на руках; денег — ни грошика, только немного тряпок. В том полку, где служил Иржи, был у него приятель, фельдфебель Леготский. Он-то и призрел меня, воздай ему за то бог! Узнав, что я умею ткать одеяла, Леготский купил мне станок и все, что нужно для ткацкого дела. Вот и пригодилось ремесло, которому я научилась смолоду у покойницы свекрови … Дело пошло на лад, скоро я выплатила Леготскому долг и смогла содержать себя и детей. Надо сказать, что в том городе жили хорошие люди, но все же я очень скучала. С той минуты, как умер Иржик, чувствовала я себя такой покинутой и заброшенной, как одинокая груша в поле. Все думалось мне, что дома лучше, чем на чужбине, я и скажи об этом Леготскому. А он давай меня отговаривать, уверять, что я непременно получу пенсию и король позаботится о моих детях. Поблагодарила я его за совет и все-таки решила вернуться на родину. Очень уж донимала меня немецкая речь. Покуда мы жили в Кладске, мне было легче, я чувствовала себя вроде как дома: там больше по-чешски говорили. А в Нисе уж настоящая неметчина, а я с немецким языком никак справиться не могла. Только я немножко там пообжилась, как случилось наводнение. Вода — злая, когда разбушуется, от нее человек и на коне не ускачет. Такая была страсть — люди еле ноги унесли! Собрала я наскоро что получше, завязала в узел да за спину; младшую девочку взяла на руки, старших двоих за руки — и побежала. А воды уже было по щиколотку. Леготский и тут пришел на помощь: отвел нас в гористую часть, где дали мне приют добрые люди.
В Нисе стало известно, что я всего лишилась, и тут люди помогли мне, а генерал призвал меня и сказал, что по милости короля буду я получать ежегодно по нескольку талеров, дадут мне постоянную работу, а детей поместят в закрытые заведения: мальчика — в военное, а девочек в женское училище. Ничуть эти милости меня не прельстили. Стала я просить — раз уж хотят оказать мне благодеяние, пусть дадут немного денет, чтобы могла я вернуться в Чехию. Детей я все равно не отдам и воспитаю их в своей вере, научу родному языку. Только на это не согласились власти и объявили, что если я не останусь, так ничего не получу. «Ничего так ничего, авось не даст бог умереть с голоду», — подумала я и поблагодарила короля за его посулы.
– Мне кажется, о детях они хорошо бы позаботились, — возразила княгиня.
– Может быть, ваша милость, только я стала бы им чужой ... Кто бы их научил любить свое отечество и родной язык? Уж наверно никто. Усвоили бы немецкую речь, привыкли бы к чужеземным обычаям и позабыли бы свою родину. Какой ответ я дала бы господу богу? Нет, нет, кто родился чехом, пусть им останется . . . Схлопотала я паспорт, собрала свои тряпки, какие уцелели, взяла детей и ушла из города, где пережила столько горьких и счастливых дней. Соседки набили детям карманы булками, а мне собрали малую толику денег на дорогу. Воздай им бог в детях за то добро, что они для меня сделали ... Леготский провожал нас с милю и нес мою Иоганку. Горевал, бедняга, что мы уходим: у нас он чувствовал себя как дома. Поплакали мы оба при расставанье. Пока он жил в Нисе, не забывал навещать Иржикову могилку; они любили друг друга, как родные братья. Его убили во французской войне. Да будет земля ему пухом! . ..
– Как же ты добралась с детьми до Чехии? — спросила княгиня.
– Хлебнула я горюшка, ваша милость. Не знала, какими иду дорогами, и много времени потеряла, плутавши. У меня и у детей все ноги были в кровавых мозолях. Много раз приходилось нам плакать от голода, усталости и боли, долго не могли мы попасть в родные края. Наконец, добралась я с ними до самых Кладских гор, а там уж рукой подать до дома. Я родом из Олешнице, что на Силезской границе; это я к тому, чтобы ваша милость знала, где Олешнице ...
Когда стала я ближе подходить к дому, другая забота одолела меня. Стала я думать, застану ли в живых родителей, как-то они меня примут. Дали они мне хорошее приданое, а возвращаюсь я с пустыми руками, да еще троих сирот веду с собой. Что-то они скажут?. . . Всю дорогу эти мысли не выходили из головы. А порой страх брал, не стряслось ли дома какого худа. Целых два года не имела я с родины никаких вестей.
– Разве ты им не писала? ... Если сама не умеешь, так твой муж? — удивилась княгиня.
– У нас не водится, ваша милость, писать письма друг дружке. Вспоминать — вспоминаем, да молимся за близких, а когда случится оказия, подвернется знакомый человек, на словах передадим, кто как живет. Ведь неизвестно еще, где письмецо-то окажется и кому в руки попадет. Отец мой писывал иногда грамотки землякам, которые стояли далеко за границей: родители их желали знать, живы ли детки, а то и посылали им немного денег ... А когда солдаты воротились домой, объявилось, что ни того, ни другого они не получили . . . Так всегда бывает, ваша милость: коли грамотка от простого человека, она где-нибудь да застрянет.
– Напрасно ты так думаешь, матушка, — возразила княгиня, — любое письмо, от кого бы оно ни было, должно дойти до того, кому адресовано. Никто другой не смеет его принять, тем более вскрыть. За это строго наказывают.
– Так-то оно так, я вашей милости верю, только нам это ни к чему, лучше уж довериться доброму человеку. На листочке всего не напишешь. Захочешь спросить про то, про другое, а спросить-то не у кого. Если же придет торговый человек либо странник, то уж он все от слова до слова перескажет. Я бы и от своих имела известия, но время было неспокойное, мало проходило народу.
Смеркалось, когда я с детьми дошла до деревни; дело было летом, и я знала, то об эту пору на деревне ужинают. Чтоб никого не повстречать, я залами пошла, через сады. Вдруг с нашего двора выбежали собаки и залаяли на нас. Унимаю их, а они еще пуще заливаются. Заплакала я, так мне горько стало. Мне, глупой, и невдомек, что уж пятнадцать лет, как ушла я из дому, и не те это собаки, не их я кормила ... В саду насажено много молодых деревьев, плетень неправлен, амбар покрыт заново, а у груши, под которой, бывало, я сиживала с Иржиком, молнией сломало верхушку. В соседней избе все было по-старому; она досталась батюшке от покойной Новотной. От той самой Новотной, что ткала шерстяные одеяла: мой Иржи был ее сыном. Возле избы был небольшой садик: покойница всегда засевала грядку петрушкой, луком, разводила кудрявый бальзамин, шалфей, всего понемногу, в чем была нужда по хозяйству. Она тоже, как и я, любила всякие коренья. Иржик вокруг этого садика сделал плетень; плетень-то еще сохранился, но садик уже зарос травой, только кое-где лук выглядывал ... Из будки вылез старый, полуослепший пес. «Лохматый, узнаешь меня?» — позвала я; он подошел и начал тереться около ног. Я думала сердце у меня разорвется от счастья, когда поняла, что эта бессловесная тварь меня признала и ласкается. Дети, бедняжки, удивились, заметив слезы у меня на глазах. Ведь я им не говорила, что веду их к бабушке. Думала, если нас дома плохо примут, пусть лучше они не знают об этом. Кашпар, старшенький, спрашивает: «О чем ты, мама, плачешь, разве нас здесь не пустят ночевать? Сядь, отдохни: мы посидим, а потом я понесу твой узелок. Ведь мы не хотим есть.» Иоганка с Терезкой тоже стали уверять, что не хотят, а сами-то были голодные. Ведь мы несколько верст прошли лесом и никакого жилья не встречали. «Слушайте, дети, — говорю я им, — вот в этом доме родился ваш отец, а в этом — ваша мать; теперь здесь живут ваши бабушка и дедушка. Поблагодарим бога за то, что счастливо привел нас домой, и попросим его, чтоб нас хорошо приняли». Прочитали мы «Отче наш» и подошли к дверям. Отец с матерью жили на покое в домике Новотной, а хозяйствовал мой брат: это мне было известно. Над дверью еще висел образок богоматери с угодниками, тот самый, который Иржик принес своей матери из Вамбержице. У меня будто от сердца отлегло, когда я его увидела. «Вы провожали меня, вы и встречаете», — подумала я и, успокоившись, вошла в избу. Отец, мать и старая Бетка сидели за столом и ели из одной миски суп. Это была анчка ( суп из молока, заправленный мукой и яйцами), как сейчас помню. «Хвала Иисусу», —сказала я. «Во веки веков», — ответили мне. «Позволите ли мне, хозяева, переночевать у вас с детьми? Идем издалека, устали и проголодались». Говорю, а у самой голос дрожит. Не узнали они меня: в горнице было темно. «Складывайте ваши пожитки и садитесь к столу», — сказал отец и отложил ложку. «Бетка, свари-ка еще немного похлебки, — приказала мать. — Садитесь, матушка, отрежьте себе хлеба и детям дайте. А потом уложим вас спать на сеновале ... Откуда идете?» — «Ан из Силезии, из Нисы», — говорю. «Это где живет наша Мадлена!» — воскликнул отец. «Не слыхали ли вы чего о ней, милая? — спросила мать, придвигаясь ближе ко мне. — Мадлена Новотная. Муж у нее солдат. Дочкой она нам доводится. Вот уж два года, как не имеем мы от нее весточки. И сны бесперечь такие нехорошие снятся: намедни вот привиделось, что у меня выпал зуб, да с болью... С тех пор дочка и внучата с ума не идут: уж не случилось ли чего с Иржиком, теперь то и дело баталии. Бог знает, чего эти люди не живут в мире . . .
Я заплакала, а дети, как услыхали слова бабушки, дернув меня за передник, спросили: «Мама, ведь это и есть бабушка с дедушкой?» Как это они проговорили, мать сразу меня узнала и бросилась на шею, батюшка взял детей на руки. И рассказали мы друг другу, как и что. Бетка мигом сбегала за братом, сестрой, невесткой и зятем; немного погодя собралась вся деревня. Не только мои родственники и подружки — все, все приветствовали меня, как родную». Хорошо сделала, что вернулась домой, — сказал отец. — Конечно, бог везде один, но ведь отчизна мила всякому, и нам мила наша, иначе и быть не должно. Пока господь посылает нам хлеб, ни ты, ни твои дети не будете нуждаться, даже если ты не сможешь работать. Посетило тебя тяжкое горе, но чему быть, тому не миновать. Помни, кого бог возлюбит, тому и крест посылает».